Елена Мурашкинцева - Верлен и Рембо

Еще одним страстным адептом "святого Артюра" стал поэт и эссеист Жак Ривьер, автор биографии, которая повлияла на несколько поколений исследователей. По словам Ривьера, "Бог пожелал сделать Рембо столь совершенным, сколь это возможно… Он предназначен был воплотить диалектику сверхъестественного". Поэт, "освобожденный от первородного греха", имел полное право проявлять "нетерпимость" и "равнодушие ко всему роду человеческому": как высшее существо по отношению к подлым и убогим людишкам.

Подобные легенды отнюдь не безобидны, ибо приводят к ложным выводам. Особенно пострадали отношения между Верленом и Рембо, поскольку для биографов последнего стало общим местом противопоставлять "безвольного" Поля "железному" Артюру: "Рембо — прежде всего человек с ярко выраженным интеллектом и сильной волей, Верлен же — субъект слабовольный и весь находится во власти своих чувств. Юноша с лицом ребенка, похожий на "падшего ангела", обладает ясным, проницательным умом и железной энергией. Другой, с чертами лица, сообщающими ему сходство одновременно с татарином и фавном — "бедный Лелиан", который не умеет жить, не любя и не греша. Первый — визионер, сумасшедший идеалист. Его несговорчивый дух не может ни с чем примириться; он не поладит ни с литературой, ни с общественным укладом, покинет Европу и проклянет цивилизацию. Второй будет влачить свою музу по кабакам и больницам, будет кочевать по церквам и лупанарам, простодушно переходя из грязных притонов в исповедальни. Он — воплощение слабости и компромисса".

У истоков легенды о Верлене, полностью покорившемся воле Рембо, стоял Эдмон Лепелетье, который избрал не самый лучший способ защиты своего друга, объявив Рембо "злым гением" Верлена:

"… этот порочный и гениальный мальчишка к концу жизни превратился в энергичного, деятельного, предприимчивого и трудолюбивого мужчину. Его влияние оказалось роковым для такого бедного и слабого малого, каким был Поль Верлен. Он его поработил, очаровал, заворожил. Несомненно, он стал причиной всех душевных и физических несчастий, обрушившихся на Верлена".

Верлен, безусловно, был человеком слабохарактерным, но это отнюдь не означает, что его можно было дергать за ниточки, как марионетку. Более того: во многих ситуациях именно он был "ведущим", а не "ведомым" — и от его решений зависело дальнейшее развитие событий. С другой стороны, Рембо отнюдь не был "сильной личностью", хотя и старался позировать в этой роли. До конца жизни он так и не сумел освободиться от своих многочисленных страхов. Его приводила в ужас полиция: вероятно, это чувство родилось после кратковременного заключения в тюрьме Мазас — слишком тяжкого испытания для подростка неполных шестнадцати лет. Он до дрожи боялся остаться без денег: роковым потрясением стала лондонская ссора, после которой Верлен бросил его, не оставив ни гроша, — возможно, именно этот страх пробудил в нем наследственную скупость. Он страшился матери и после недолгого бунта вернулся к полной покорности, униженно умоляя в письмах не забывать его и не отказываться от него. Здесь напрашивается неизбежное сравнение с Верленом — будучи боязливым по натуре, он во многих тяжелых ситуациях выглядел куда достойнее Рембо. Это объясняется тем, что Верлен на самом деле боялся только одного — лишиться людей, которых он любил. Этого страха Рембо не ведал, поскольку никогда и никого не любил — в том числе и самого себя. Единственным человеком, к которому он питал какое-то подобие привязанности, был школьный друг Эрнест Делаэ:

"Однажды я спросил его со смехом: "Как случилось, что ты на меня ни разу не рассердился?" Рембо покраснел, как всегда с ним бывало в минуты волнения, и ответил: "Ба, воспоминания детства!"

При этом дружба Делаэ была ему не нужна: последнее письмо датируется 1882 годом, причем в адресе указано имя получателя: "Альфред". Есть еще коротенькая открыточка 1885 года сомнительной подлинности — и это всё. Фактически после отъезда в Аден Рембо прервал все связи со старым другом, что являет разительный контраст в сравнении с парой Верлен — Лепелетье, которые через всю жизнь пронесли самые теплые чувства друг к другу.

Делаэ, близко знавший обоих поэтов, с большой осторожностью относился к легендам о "дурном влиянии":

"Рембо был его злым гением, утверждали близкие Верлена.

Это Верлен его погубил, кричали в семействе Рембо.

Ах, да не погубили они друг друга!"

Это раздраженное восклицание вырвалось у Делаэ в письме к одному из исследователей творчества Рембо. В записях "для себя" (не вошедших в статьи) Делаэ подробно развивает тезис о взаимовлиянии двух гениев:

"Мне кажется, что Верлен в основном обязан Рембо той смелой ассоциацией идей, тем созвучием, тем сочетанием увиденных образови пережитых ощущений, образцом которых может служить сонет "Гласные".

В моральном смысле роль Рембо также значительна. Ибо у Верлена стремление к беспорядочной жизни было фатальным. Если бы он не встретил Рембо, то все равно не стал бы трезвым человеком. Рембо придал этому неизбежному беспорядку психологическое направление. Именно он, судя по всему, избавил его от парнасского бесстрастия, подав ему пример — если угодно, скандальным образом — союза между "я", у Рембо яростного и безумного, у Верлена болезненного, мистического и патетического. Можно даже сказать, что Верлен создал продолжение "Сезона в аду", который, впрочем, превзошел благодаря большей логике и последовательности в сфере формы…

Наконец, Рембо способствовал тому, чтобы его наблюдательность стала более острой, а восприятие — более интенсивным. Когда сравниваешь В. до Р. с В. после Р., это бросается в глаза.

Разумеется, невзирая на все это, Верлен как поэт гораздо выше Рембо. Он оставил завершенное творение, тогда как Рембо создал лишь набросок — хотя и великолепный".

Поэзия Рембо родилась из "головы". Именно поэтому Стефан Малларме с полным правом говорил о нем:

"Он — сколок метеора, вспыхнул беспричинно, единственно от данности своей, мелькнул одиноко и погас. Все бы шло, конечно, дальше своим чередом и без блистательного этого пришельца, да и ничто по-настоящему не предвещало в литературе появления его: здесь властно заявляет о себе личность поэта".

Разумеется, Рембо обладал гениальным воображением — точнее, гениальной способностью "представить себя" в том или ином виде. Эти представления часто сменяют друг друга без какого-либо перехода — как в одном из "Озарений":

"Я святой, я молюсь на террасе — так мирно пасется скотина до самого Палестинского моря.

Я ученый в сумрачном кресле. Ветки и струи дождя хлещут в окна библиотеки.