Анатолий Рыбаков - Роман-воспоминание

После этого начал ко мне приглядываться, обнаружил, что я вовсе не таков, каким ему меня представляли, стали мы встречаться, гулять вместе, оба жили в Переделкине постоянно, ходили друг к другу, подружились.

Каверин был избирателен в своих знакомствах. Повстречался нам однажды Катаев. Я с ним поздоровался, Каверин неопределенно качнул головой, тоже вроде бы поприветствовал, и ускорил шаг. Потом сказал:

– Боюсь этого человека.

– Почему?

– Не знаю, но боюсь.

– У вас есть к тому основания?

– Никаких. Но боюсь, ничего не могу с собой поделать.

Возможно, его отпугивали едкий одесский юмор, насмешливость, шумливость Катаева. И довольно четко обозначился уже водораздел между конформистами и людьми независимыми.

Дача Кавериных была не просто дачей, а домом, где живут круглый год, работают, растят детей, возятся с внуками, а когда приходит час, здесь и умирают.

Хлопочет Лидия Николаевна, сестра замечательного писателя Тынянова (Тынянов был женат на сестре Каверина): на ней все трудности загородной жизни. Миловидное лицо ее выглядит усталым: как со всем справиться? Портится одно, другое, требуется то водопроводчик, то электрик, то слесарь, газовщик, плотник – крыльцо надо починить, калитка почему-то не закрывается, забор падает, дерево спилить – того и гляди рухнет, крыша потекла над библиотекой, телефонная линия оборвалась, дорожки нужно очистить от снега и шофера снарядить в дорогу – доверенное лицо: ездит к машинистке, в издательство, сдает рукописи, забирает верстку. Приезжают корреспонденты, русские, иностранные, и молодые писатели, и просто знакомые, всех надо принять, накормить, напоить. Так с утра до вечера хлопочет Лидия Николаевна. У нас на даче такие же заботы, но они не вырастают в проблемы, мы с Таней моложе, многое умеем делать сами.

Я любил бывать у Кавериных. Чувствовал себя уютно в этом занесенном снегом домике, выкрашенном в светло-сиреневый цвет. Старая удобная мебель. Картины на стенах. На столе чай, варенье, сушки, мармелад. Если попадешь к ужину, колбаса, шпроты, сыр, яичница, с диетой не считались – есть можно все, но понемногу. Вениамин Александрович в теплой домашней куртке, спокойный, довольный – написал свои страницы… «Здравствуй, брат, писать очень трудно» – этим приветствием, с которым «серапионы» обращались друг к другу, назвал он одну из книг воспоминаний. Тонкими пальцами перебирает на столе пожелтевшие листки – письма своих ушедших современников… Горький, Тынянов, Маяковский, Заболоцкий, Фадеев, Гайдар, Булгаков, Шварц, Всеволод Иванов, Добычин, Хармс, Вагинов… Мемуары Каверина – блестящая и увлекательная проза, написанная добрым пером. Как-то радиостанция «Немецкая волна» назвала публикацию в Москве очередной книги Каверина «тихой сенсацией». Я ему об этом рассказал. Он не был безразличен к похвале, тем более так тонко сформулированной. Критика тогда не слишком жаловала Каверина.

К политике Каверин относился равнодушно, я даже не уверен, читал ли он газеты, может быть, просматривал иногда «Литературку». Лидия Николаевна была более в курсе новостей, иногда чем-то возмущалась, Вениамин Александрович отмахивался: ерунда все эти съезды, пленумы, доклады, конференции, сплетни, в литературе есть только книги. Радовался любой удаче у других и себя осознавал не только русским писателем, но и русским человеком. Сказал мне однажды:

– Какие мы с вами евреи? Русаки мы, русаки…

– Попадись мы Гитлеру, – ответил я, – он бы разобрался, кто мы такие.

– Да, конечно… И у нас антисемитов хватает… Астафьев, Белов, Распутин… Между прочим, Златовратский, Каронин, Левитов тоже о деревне писали, разве хуже были? И я говорю не о них, а о себе, о своем самоощущении, я не мыслю себя вне русской литературы. Да и вы, Анатолий Наумович, не существуете вне ее.

– Безусловно. Но с пятым пунктом в паспорте.

– Паспорт… Это внешнее, не обращайте внимания. Мыслима ли русская культура без Левитана, Рубинштейна, Антокольского, Мандельштама?..

Максим Горький писал юному Каверину: «У Вас есть главное, что необходимо писателю: талант и оригинальное воображение, этого совершенно достаточно, чтобы свободно отдать все силы духа Вашего творчеству. Наперекор всем и всему оставайтесь таким, каков Вы есть».

Как ни относись к Горькому, у него не отнимешь умения угадывать талант, поощрить его добрым словом, напутствовать главным: «Оставайтесь таким, каков Вы есть». Способность оставаться самим собой – это не консервация таланта, а развитие его самобытности. Наперекор времени Каверин остался таким, каков он есть. Потому и прослезился тогда в декабре 86-го года, потому и утешил: «Напишете об этом новый роман». И я в ответ сказал ему правду – Таня вела дневник. Эпопея с публикацией «Детей Арбата» описана день за днем.

Тяжелые дни… Журнал предъявлял мне новые требования.

– В таком виде цензура не пропустит, – тихо и печально сказал Теракопян. – Мы бессильны. – И осторожно добавил: – Вы можете сами позвонить Яковлеву?

– Нет. С Яковлевым говорить больше не буду. Я сделал все, что он требовал, и даже больше.

Резкий разговор произошел с Баруздиным.

– Это черные дни моей жизни, – сказал я, – вы режете по живому. Но это черные дни и для журнала, – вы уничтожаете литературу.

Он закрыл лицо руками:

– Не рви мне сердце. От купюр роман не пострадает. Потерпи. Дай пропихнуть апрельский номер, дальше пойдет легче.

– Нет! Показывать в апреле фигу я не намерен.

Я дошел до последней черты, уступать дальше невозможно. Очередное маневрирование Горбачева? Я не могу и не желаю быть объектом их разборок. Я прошел уже через все возможные и невозможные мытарства, унижения, через надежды и разочарования, и теперь, когда цель казалась достигнутой, опять все срывается. Что ж, закончим этот этап, начнем следующий.

Я составил «Справку об изменениях в романе А. Рыбакова „Дети Арбата“», длинную, подробную, обстоятельную. Суть ее заключалась в том, что роман сокращен на 202 (!) страницы, касающиеся Сталина, репрессий, лагерей, раскулачивания, коллективизации, оппозиции, органов безопасности и так далее.

Мучительное было занятие – еще раз коснулся ран, нанесенных роману. Но справка необходима. Пусть показывают ее, кому сочтут нужным. Ни на какие поправки я больше не пойду.

Отвез справку в журнал и поехал на встречу бывших учащихся МОПШКи – школы, где я когда-то учился.

Встречи проводились ежегодно, я был на них раза два-три после войны, потом не ходил. Все там мне незнакомы, моложе, – выпускники тридцатых – начала сороковых годов (во время войны школу закрыли); с моими сверстниками, с теми, кто остался жив, за тринадцать лет своих скитаний потерял связь. Я никого не узнавал – постарели, а они меня узнавали по портретам в книгах, мне было неловко, выходит, они меня помнят, я их нет. Меня просили выступить, я выступил раз, другой, потом отказался, не мог повторять каждый раз одно и то же. Мой отказ их обидел. В общем, последние 20 лет не был ни на одной встрече, отговаривался: уезжаю, нездоров, занят… Мне и звонить перестали. А вчера внезапно позвонили, я сразу согласился – потянуло вдруг, и вот еду.