Эдвард Радзинский - «Друг мой, враг мой…»
Я так и не знаю, сделал это О-т сам… или это было наше окончание игры, в которое меня не посвятили. И мой великий друг попросту приказал эффектно похоронить подозрительный ему «Трест», попутно показав, что все знаменитые эмигрантские герои, борцы с большевизмом, бесстрашно посетившие красную Россию, – попросту жалкие бабочки, летевшие на разожженный нами большевистский огонь. Разоблачение О-та превратило их из героев в круглых дураков.
Во всяком случае, когда Шульгин и прочие не захотели поверить О-ту, Ягода приказал мне анонимно переслать некоторые материалы Бурцеву. И вскоре знаменитый охотник за провокаторами, разоблачитель Азефа Бурцев напечатал сенсационную статью о «Тресте» – «В сетях ГПУ».
Я, князь Д., теперь много раз рассказывал в Париже, как чудом спасся во время ареста Савинкова, и подтверждал разоблачения О-та.
Бешеная Мария наконец-то обрела желанное право убивать. Вместе с любовником она сумела сама вновь вернуться в Россию. Мы долго не могли разыскать ее. Попалась она во время организации теракта при попытке взорвать общежитие ОГПУ. Окруженная, она покончила с собой… С ней был и О-т. Его будто бы тоже застрелили.
Хотя, по другим сведениям, О-т после гибели Марии перебрался в Латвию, где преспокойно жил под чужой фамилией. Он был расстрелян памятливым Кобой после присоединения Прибалтики…
Муж Марии решил отомстить за нее. Он попытался взорвать бюро пропусков ОГПУ. Но неудачно! Его выследили. Во время попытки теракта его окружили наши сотрудники, и он тоже застрелился.
Однако месть, о которой мечтала Бешеная Мария, все-таки состоялась. В 1937 году Коба уничтожит почти всех участников операции «Трест». Сотрудников ОГПУ, так хорошо игравших монархистов-подпольщиков, расстреляют, как… участников монархического подполья (!). Одновременно расстреляют Павловского и всех, кто согласился работать на нас. Якушева Коба не расстрелял: его тело найдут в канале. Главного «трестовца» попросту утопили.
Падение Льва
И полетели годы. Теперь каждый раз, возвращаясь из-за границы, я не узнавал страны. Постленинское государство стремительно менялось. Мой друг с легкостью тасовал колоду вождей. С Зиновьевым и Каменевым он выступил против Троцкого…
Я был на Пленуме ЦК, где Коба продемонстрировал Льву силу созданного им аппарата. Пленум проходил в Кремле. Помню, Троцкий вышел на трибуну, привычно победно оглядел зал и начал:
– Товарищи!..
Но более ничего никто не услышал. Вопли, проклятия понеслись со всех сторон. Он властно простер руку к залу – прежний жест вождя Революции. Теперь жест был смешон. Кошачий концерт продолжался. Я видел со своего места, как он вспотел, тщетно пытаясь перекричать. У него был мощный голос, проверенный на многотысячных митингах. Но сейчас состоялась первая встреча баловня аудиторий с залом Кобы. Голос первого оратора Революции захлебнулся в заготовленных ругательствах, криках «Прохвост!», «Балаболка!», «Иудушка Троцкий!», «Проститутка!»…
Он услышал все, чем награждал его когда-то на страницах большевистских газет щедрый на ругань Ильич. Но теперь это скандировал весь кремлевский зал!..
Так мой друг Коба познакомил Троцкого с новой партией. Бедный Лев в ярости сбежал с трибуны. Прочь от этой беснующейся толпы, от этой охлократии! Бросился к входной двери.
«Мы уйдем, но так хлопнем дверью, что мир содрогнется», – объявил Троцкий в тяжелые дни Революции. Теперь он захотел сделать это буквально. Но дверь бывшего тронного Андреевского зала, где проходил Пленум, оказалась слишком тяжелой. Под неумолчный хохот и свист Троцкий, вмиг ставший каким-то тщедушным, жалко сражался с огромной, тяжелой, покрытой бронзой дверью. Коба в президиуме молча смотрел на жалкие усилия вчерашнего вождя.
Наконец Лев, точнее, вчерашний лев сумел открыть дверь и выбежал.
Какой восторг был на лицах президиума! Зиновьев и Каменев хохотали. Веселился Бухарин. Он неплохо рисовал и, видимо, набросав какую-то карикатуру, показывал ее Кобе. Но Коба… Коба был озабочен.
Ночью меня разбудил его звонок.
– Одевайся и приезжай немедленно.
В дверях кабинета Кобы я столкнулся с выходившим оттуда Ягодой. Коба расхаживал по кабинету, сосал трубку.
– Жид, как я и думал, объявил сбор! На его квартире сейчас собрались все наши красные генералы. – Коба начал называть героев гражданской войны: – Корк, Уборевич, Егоров, Муралов, – (глава Московского военного округа). – Ждут Тухачевского. Предлагают новый Октябрьский переворот. Мерзавец Антонов… – (Антонов-Овсеенко, который в 1917 году объявил низложенным Временное правительство, теперь был главой Политического управления Красной армии), – предлагает немедля обратиться к армии: «Рабочие и крестьяне, одетые в солдатские шинели, должны призвать к порядку зарвавшихся вождей…» Все партийные ячейки военных ведомств – за жида, Зиновьев лежит дома на диване, заболел – точнее, как всегда, обосрался от страха. Где Каменев, никто не знает – исчез. Короче… – И Коба спросил насмешливо: – Будем отстреливаться?
– Послушай, – сказал я. – Я наклею усы, зачешу назад волосы, как носишь ты, смогу остаться вместо тебя в кабинете…
– Ты хороший друг, но бежать пока не нужно. Пока нужно ждать…
Мы сели ужинать. Секретарь принес наше грузинское вино, нарезали наш грузинский сыр и наши овощи. Все время в приемной звонил телефон. Это Зиновьев в истерике беспрерывно требовал Кобу.
Секретарь каждый раз монотонно отвечал:
– Товарища Сталина в кабинете нет, – и вешал трубку.
Под утро появился Ягода, все подробно рассказал (видно, на квартире Троцкого был наш человек). После долгих дебатов в четыре утра Лев Давыдович объявил сподвижникам: он отказывается. Он произнес взволнованную речь. Дескать, он не может опуститься до самого страшного греха революционера – бонапартизма: «Политическая деятельность вне партии – это контрреволюция. Обращение к народу и армии навсегда погубит единство партии и, следовательно, Революцию».
Надо было видеть, с какой непередаваемой гримасой презрения слушал Коба все эти благородные речи.
– Да, он не Ильич… к счастью для него самого, – сказал Коба, – и он не барс. Он жалкий волк, не смеющий уйти за красные флажки охотников и предпочитающий вместо этого пулю.
Когда Ягода ушел, он спросил:
– Хочешь узнать, почему «к счастью для него»?
– Я догадался.
– Да, если бы он согласился, его пристрелил бы наш человек…
Я не в курсе, кем был этот «наш человек», но знаю: всех, кто находился в ту ночь на квартире Троцкого, Коба впоследствии расстреляет.
