Виктор Леонов - Лицом к лицу

К опушке рощи мы подошли в полной боевой готовности и тут же установили, что из села вышел не эскадрон, а только взвод и о нашем местоположении он ничего не знал. Мы внезапно атаковали его, разбили наголову и даже пленных захватили…

…Так вот — о Белове! — продолжал майор. — Всю дорогу, пока шел к вам от пирса, я думал, как мне поступить с Беловым? И вспомнил тогда этот, уже давний случай с дозорным. Фамилию его забыл. Дразнили его потом Паникадилом. И был он Паникадилом до тех пор, пока не заслужил орден за храбрость. Уж он старался! А в первом бою, как видите, оплошал. Это бывает…

— Точно, товарищ майор! — не выдержал я. — По себе знаю!

Майор Добротин около месяца пробыл с нами в госпитале, потом его отправили на окончательное излечение в тыл. В последний вечер майор показал нам два письма, которые он хранил в одном конверте. Первое письмо, от жены старшего лейтенанта Лебедева, пришло из Баку. Лебедева благодарила майора и всех разведчиков за заботу и внимание к ней.

«Вы просите меня быть стойкой, — писала она. — Об этом и Жора просил меня в своем последнем письме. Вот его слова: „Идет второй месяц войны. Я верю в жизнь и в нашу победу. Ты — жена советского разведчика. У тебя должно быть спокойное и храброе сердце. И чтобы наш малышка никогда не видел слез в твоих глазах… Помнишь, когда мы только познакомились, твоим героем был Овод. Ты восхищалась его стойкостью и верностью. И ты часто повторяла строчки, которыми он закончил свое последнее письмо любимой женщине: „Я счастливый мотылек, буду жить я иль умру…““».

Майор оборвал чтение.

Я не решался поднять головы, чтобы не заметили моего волнения. Я помнил роман «Овод» и эти строки. И еще я не забыл, что говорил мне Лебедев после гибели Саши Сенчука…

Георгий Лебедев

— Такой он был, наш старший лейтенант Георгий Лебедев! — сказал майор. — А вот другое письмо, не отправленное. Его писал немецкий обер-лейтенант, тот, что был убит в доте финнов на Пикшуеве. Тоже адресовано любимой. И здесь есть стишок, видимо, сам обер сочинил. Переводится он так: «Нас занесло в холодные края по воле фюрера. Молись за меня! Мне уже теперь снятся страшные сны… Полярная ночь и вьюга. Я еще живу, а меня считают убитым. И я никому не могу сказать, что меня, живого, похоронили. Только дикий олень приходит на мою могилу и трубит свою тоскливую песню…»

— Скажите, какой чувствительный немчик! — удивился Степан. — Только этот обер, между прочим, был отчаянным! Строчил, гад, из пулемета, пока мы к самой амбразуре не подползли. Олень трубит?.. — Степан усмехнулся. — Может, товарищ майор, это моя противотанковая протрубила ему последнюю песню?

— Возможно, — медленно отозвался майор, думая, видимо, о чем-то своем, так как заговорил потом горячо, убежденно: — Вот они с немецкой точностью подсчитали, насколько у них больше самолетов и орудий, измерили силу своих ударных горных дивизий, бригад, полков. По расчетам их штабистов получается, что должны они в самый короткий срок взять над нами верх. Только этого, — майор грозно потряс письмами, — этого они не приняли во внимание. Это не поддается их учету! Их обер-лейтенанту за гранитной стеной опорного пункта чудилась смерть и всякая чертовщина. Отчаянно дрался? — майор повернул голову к Степану. — Отчаянный — это не значит храбрый. Наш старший лейтенант шел на смертный бой, штурмуя дот, и верил в жизнь, верил в победу. До последнего дыхания верил! Пусть эта вера никогда нас не покидает. А сила? Сила наша еще скажется!

4

Календарь показывал осень, а на севере началась зима.

Неистовый шальной ветер гнал с моря снежную крупу, заметая сугробы и оголяя камни. Мне после длительного пребывания в госпитальной палате ветер казался особенно лютым. Пряча голову в поднятый воротник и опираясь на палку, я шагал осторожно, чуть прихрамывая. В кармане гимнастерки лежало направление, в котором сказано, что Леонов «временно к строевой службе не годен». Из-за этой бумажки я изменил маршрут и вместо штаба флота пошел прямо в отряд.

— Как же нам быть? — спросил меня капитан Инзарцев, прочитав направление и перелистав лечебную книжку. — С базой, допустим, я договорюсь. Но в боевую группу зачислить не могу. Куда такого, с палкой? — и вдруг лыжная палка с металлическим наконечником, которую я держал в руке, навела капитана на мысль: — А не послать ли тебя, дружок, на лыжную базу? Займешься пока хозяйством, а там видно будет.

Так я остался в отряде, а к концу зимы, когда рана окончательно зарубцевалась, уже принимал участие в рейдах по тылам врага.

Теперь в поход отправлялись закаленные в боях и спаянные крепкой матросской дружбой разведчики, о делах которых я много слышал на лыжной базе, читал во фронтовых газетах и листовках.

Вместе с ветеранами отряда выросли новые отважные следопыты Заполярья. Были среди них моряки разного возраста. Отделениями командовали призванные из запаса мичманы, главстаршины, старшины, такие, как Александр Никандров, Анатолий Баринов, Андрей Пшеничных и другие. Прославились и недавно призванные на флот комсомольцы Александр Манин, Зиновий Рыжечкин, Евгений Уленков и многие их ровесники. Большим авторитетом среди моряков пользовались люди, умудренные житейским опытом, — мурманский инженер Флоринский и ленинградский слесарь Абрамов, мастера и умельцы, в совершенстве знавшие нe только свое, но и трофейное оружие, походное снаряжение. Были среди нас отличные спортсмены — студенты ленинградских институтов Головин, Старицкий, Шеремет. На лыжной базе я подружился с Василием Кашутиным, который пришел в отряд из пограничных войск. Бывалый разведчик и отличный стрелок, сержант Кашутин ревностнее всех обучал свое отделение скалолазанию, маскировке, наблюдению в горах.

Ветераны отряда с радостью встречали новичков, а особенно тех, кого давал нам флот. Мы приняли в свою семью старых знакомых по базе — электрика Павла Барышева, моториста Ивана Лысенко, штурмана Юрия Михеева, кока с подводной лодки Семена Агафонова, списанного, кстати, на берег за какой-то неблаговидный поступок. Агафонов был единственным моряком, для которого капитан Инзарцев сделал исключение, зачислив в отряд под свою личную ответственность. Если строгий Инзарцев пошел на такой шаг, то, видимо, высоко ценил этого хладнокровного и безгранично смелого помора. Как показало время, Инзарцев не ошибся в Агафонове.

Теперь в отряде были партийная и комсомольская организации. На должность комиссара политотдел прислал старшего политрука Дубровского, опытного политработника. К нему я и обратился с просьбой разрешить мне пойти в очередной рейд и, если можно, — в отделение Кашутина. Комиссар посоветовал Инзарцеву взять меня в связные.