Юрий Котлов - Мои осколки

Поначалу загоревшись, поразмыслив, я передумал встречаться с Сашиной мамой. Больная сама, больной муж, наверняка не утихающая боль от потери детей, и вдобавок я, ровесник ее давно мертвого сына, цинично притащусь из прошлого, чтобы сыпануть соль на раны, — изощреннее по своему нахальству и жестокости, на мой взгляд, поступка не придумать. Хотя очень и хотелось узнать: где он умер, в больнице или дома, потому что иных безнадежных по настоянию родственников выписывали умирать домой, какие были его последние слова, если они были, какую перед смертью читал книгу, где похоронен, да и вообще, как все это произошло? Все-таки мы сдружились тогда, много времени проводили вместе, разговаривали, и странно, что его мечты давно умерли и обратились в прах, а я продолжаю мечтать.

Дай судьба ему тогда шанс, и все это могло быть иначе. Встреча спустя много лет: «Привет!» — «Привет! Как жизнь?» — «Отлично!» — «Осуществил мечту? Стал водителем?» — «А то! Посмотри, какой у меня шведский красавец. „Вольво“! Двадцать пять тонн тащит, не напрягаясь. Не чета нашим хиленьким „КамАЗам“. А у тебя, как жизнь, друг? Стал писателем или давно бросил это дело?» — «Ни то, ни другое. Пишу, но писателем себя пока не считаю. Водителем стать легко, отучился и за руль, а здесь, чтобы добиться признания, чтобы научиться писать, чтобы этим заработать, нужна целая жизнь». — «Что, все так плохо?» — «Да нет, прогресс есть, вышла в известном питерском издательстве книжка, но ни славы, ни денег пока не принесла». — «Дашь почитать?» — «Прокатишь на грузовике?» — «Обязательно». — «Тогда дам. Даже подарю, с автографом!»

И, разумеется, смех, шутки, похлопывание друг друга по плечу, воспоминания о днях и ночах, проведенных в больнице.

Но — стоп. Поезд пошел по другому пути. Осколки остались иные. Этой встречи и воспоминаний не будет. Может быть, та самая коротконогая толстуха, спившаяся, с растрепанными волосами и постаревшая, вспомнит на лавочке у подъезда с такими же пенсионерами, как однажды везла из гематологического отделения мертвого мальчика с шахматной доской, потому как не желал ни в какую с ней расставаться. Да и то вряд ли. Если она и жива до сих пор, нет надежды, что ее злая и равнодушная память что-нибудь сохранила. Разве что скрип каталки.

Свою сестру в детстве я помню плохо. А если что-то и вспоминаю, когда мы приезжаем друг к другу в гости, так это какие-нибудь ее пакости. Она вспоминает другое, хорошее, что для меня сделала, но я почему-то ничего не помню. Вздорный, грубый, отвратительный характер сохранился у нее до сих пор.

Вскоре после того, как меня выписали, она вышла замуж и уехала с мужем в Подмосковье зарабатывать себе квартиру, тогда это было возможно, и за четыре года труда на Щуровском цементном заводе они получили отдельную трехкомнатную квартиру в центре Коломны. У сестры две сейчас уже взрослые дочери, мои племянницы, но, даже постарев, она ведет с себя с ними безобразно, как со мной в детстве: оскорбляет, проклинает, пытается поднять руку и всюду сует длинный в прямом смысле этого слова нос.

Помню, перед тем как уйти в армию двоюродный брат Вовка, тот, что красил рыжеватые волосы в черный цвет, подарил мне фотоаппарат «Виллия-авто». Шикарный, надо признать, сделал мне подарок, потому как — крестный, а я ему крестник. Фотобачок подарил новый, а увеличитель свой, старый, но научить премудростям фотодела меня не успел, пообещав, что в первом же письме подробно напишет, как проявлять пленку и печатать фотографии. Хорошо помню, с каким нетерпением ждал я это письмо, потому как пленку исщелкал, и не терпелось собственноручно нашлепать фотографии.

И вот, помню, прихожу из школы, заглянув предварительно в почтовый ящик, а конверт уже у сестры в руках, дразнит, драконит, заставляя то плясать, то песни петь. Начинаю конверт отнимать. Когда справиться со мной становится сложно, сестра закрывается в спальне, дверь на замок, шуршит бумагой, открывая конверт и доставая письмо, а потом начинает читать, посвящая меня после приветствия в таинства фотографического ремесла.

А я в ярости, я в бешенстве. Это же мое письмо! Это мне! На конверте стоит мое имя, и в скобках приписка, лично в руки, так почему кто-то, дразня, читает его мне вслух, хотя я и сам хорошо умею? Что за свинство?!

Сначала я луплю ногой по двери, а потом, когда сестра, продолжая читать, дает понять, что открывать не собирается, вышибаю ногой в тонком носочке толстенное стекло в двери. Рифленое, матовое стекло.

И вот тут сестра по-настоящему пугается и открывает. Я реву, у меня истерика. Матери нет, прибегает бабушка, кругом осколки, и бабушка меня не ругает за стекло, интересуется лишь: не порезался ли.

Нет, все нормально. Нога в порядке, а вот нервишки на взводе.

И много было таких моментов, которые я запомнил. Например, когда я не хотел есть, сестра грозилась вылить мне суп за шиворот, и несколько раз свое обещание сдерживала. Опять детские слезы, истерика у меня и я весь в супе.

Матери с бабушкой тоже доставалось. Наряды новые нужны, допустим, подружкам купили, и ей, значит, нужно. И такие закатывает сцены, что матери волей-неволей приходится влезть в долги, но купить. А бабушку она и вовсе за человека не считала. Может быть, иногда и я обижал ненароком, но мне скидка — был мал, а сестра почти взрослая, должна была соображение иметь, так нет же, не имела. Пока мать была на работе, изгалялась над бабушкой всячески, и поколачивала, и обзывала грязно, а бабушка, святой смиренный человек, никогда никому не жаловалась. А уж про то, что каждое сказанное бабушкой слово сестра злобно цитирует: «Прохрипись!», знали все родственники. Когда дело происходило при посторонних, сестра говорила деликатно: «Баушк, прокашляйся, что ли!» Зная ее вздорный характер, никто не осмеливался с ней поговорить, объяснить, что это плохо, некрасиво для внучки, вынянченной этим старым человеком, да и вообще по-скотски. Она могла задать жару и учителю.

Мать, рано потерявшая мужа, всю жизнь посвятила нам и трудилась на тяжелейшей работе, лишь бы были сыты, одеты, не хуже других, ни в чем не нуждались. И на свою жизнь личную наплевала, и был лишь один момент, когда она пыталась это исправить, — вскоре после того, как меня выписали. Привела в дом, чтобы познакомить с нами, добродушного хорошего человека. Дядя Вася, представился он, пожимая мне руку. А сестра и здороваться не стала с ним и закатила такую истерику, такой скандал, что больше этот Вася в нашем доме не появился. Может быть, мать не захотела нового скандала, может, сам поостерегся. Но это был единственный случай, когда мать пыталась устроить свою жизнь. А я огорчился. Мальчику расти без отца трудно, некомфортно, да и понравился мне дядя Вася этот сам и то, что у него машина была, «Волга» двадцать первая, с оленем на капоте. Родственники тогда матери про сестру говорили: «Выдрать бы ее так ремнем, что позабыла бы, как на стуле сидеть! Взяла волю, а ты страдай!» Но мать только вздыхала. Выдрать сестру было некому, а мать, так же, как и бабушка, смиренный и святой человек, до скандалов не опускалась. Голос-то редко на нас повышала, не то, чтобы там ремень в руки. Когда сестра уехала, все мы вздохнули с облегчением. Но каждый ее приезд сопровождался истерикой, скандалом, безобразным поведением. Так продолжается и по сей день.