Юрий Котлов - Мои осколки

Тоня, медсестра наша, ласково встретившая меня в отделении в первый день…

Так же вечерами приходила мать, рассказывала новости, приносила наговоренную водичку, заставляла умываться и пить. Так же играли с Сашей в шахматы, он научил меня, как ставить детский мат, и иногда мне удавалось его обыграть. Я так же проглатывал за день свои положенные тридцать шесть таблеток, так же читал книги. Но, когда дежурила Тоня, повадился торчать возле нее на посту, мы разговаривали легко, непринужденно, как ровесники, я помогал ей раскладывать в пластиковые стаканчики таблетки и разносить по палатам градусники и баночки для мочи. После отбоя она выключала во всем отделении свет, оставляла у себя на столе настольную лампу с зеленым абажуром и не отправляла меня в палату спать, а разрешала посидеть еще. Я сидел и любовался на длинные ресницы, русую прядь из-под белого колпака, зеленые глаза и улыбающиеся губы.

Состояние влюбленности не покидало меня до последнего дня. Я выздоравливал, и, может, благодаря именно этому чувству и наговоренной водичке, а не тем трем с лишним тысячам таблеток, которые мне пришлось переработать почти за три месяца, проведенные в больнице.

Саша. Он провожал меня крайне грустный и унылый, ведь его положили раньше меня, и я уже (три месяца — это уже!) ухожу, а он еще нет. Несправедливо все это, вот, наверное, что он думал, держа под мышкой свои неизменные шахматы. Сколько партий нам довелось сыграть? Тысячу? Он пил сок, который ему тетя Ира приносила каждый день, но он уже ни во что не верил. Здесь же, в отделении, умер его родственник, добродушный пожилой мужчина, который тоже здорово играл в шахматы. Положили его после меня, и пролежал он не больше месяца, умер 31 декабря, на Новый год, когда окна в палатах были украшены вырезанными из бумаги снежинками. И много еще кто умер, практически на наших глазах все это происходило, мы общались, разговаривали, играли в шахматы, человек шутил и ходил в туалет, а потом вдруг умирал. Это было страшно. Но страшнее было, когда в отделении появлялась коротконогая толстуха с каталкой. Скрип ее авто, мрачные скабрезности и зловещая улыбка наводили ужас на больных. Женщины просили Наталью Николаевну, чтобы толстуха в отделении больше не появлялась, но та только руками разводила: не выгонишь же человека с работы за бестактность? Да и, добавляла Наталья Николаевна, вряд ли найдется кандидат на ее место.

Я сдал пижаму, постель, переоделся в свою одежду и мечтал гордо взглянуть толстухе в глаза, но не тот был момент, чтобы она притащилась со своей скрипучей каталкой.

Я прощался, заглядывая в каждую палату, и многие прощались со мной сухо, будто я в чем-то был виноват, иные дружелюбно, искренне радуясь моему выздоровлению, а Саша проводил по всему длиннющему коридору, до лестницы. Он молча пожал мне руку и пошел, не оглядываясь, назад. Ссутулившийся мальчик с шахматной доской.

Я стоял со своими сумками, смотрел ему в спину и часто моргал, потому что — слезы. На лестнице меня догнала Тоня, глаза тоже в слезах. Она прижала меня к груди, поцеловала в щеку.

— Живи, Юрок! — только и сказала.

Я вышел с записью в справке для школы: «Тромбоцитопеническая пурпура средней тяжести», и с наставлением Натальи Николаевны не есть шоколад, цитрусовые и много не загорать. Еще поставили меня на учет, и раз в месяц в онкологическом диспансере нужно было сдавать кровь и посещать гематолога. С периодичностью в два-три года у меня случалось обострение, были плохие анализы, появлялась сыпь, и мне выписывали лекарство на дом. В тридцать с небольшим меня с учета сняли в связи с тем, что последнее обострение было более семи лет назад. Два десятка лет таскался я в республиканский онкологический диспансер, сидел со старухами в очереди, чтобы сдать кровь, и вдруг — свобода.

Многое из того, что произошло со мной в больнице, я пропустил. Три месяца прошли словно целая жизнь. Я не рассказал, как рисовал карикатуры на больных, персонал врачебный и толстуху коротконогую. Рисовал я хорошо, и мои тетрадные листочки, веселясь, передавали из палаты в палату. И как меня навещал приятель мой по кличке Чемодан, и уговорил меня выйти погулять и заглянуть с лестницы в окно морга, стоявшего отдельно от больничного корпуса. И как по инициативе нашей классной руководительницы, меня пришел навестить и попрощаться весь класс — дескать, вряд ли он покинет стены страшного гематологического отделения, и потому — фрукты в руки и шагом марш после уроков. И как возле дома, после выписки, меня остановила соседка и подробно стала расспрашивать о моей болезни, о больнице. Я зачем-то подробно рассказывал. Она внимательно слушала, а потом констатировала: «Ты умрешь скоро» — и уковыляла, пренебрежительно плюнув в душу, не задумываясь, что небрежно брошенное слово может ранить и убить. Но я не оправдал ее прогноз — «скоро» затянулось. А вот сын ее спился и умер, и сама она сейчас, не выходя из дому, доживает свои последние дни, а ухаживает за ней сноха, на которую подписала квартиру. Эти полные яда слова до сих пор в ушах, но я не держу зла. Мать всегда учила прощать.

Через несколько месяцев после выписки я узнал, что мальчик с неизменной шахматной доской умер, а еще много лет спустя сестра моей гражданской жены как-то спросила: «Ты знаешь тетю Свету?» Я ответил, что знаю много Свет и теть, и она уточнила: «Горшкову». Мне это ничего не сказало, и она принялась объяснять. Выяснилось, что Горшкова тетя Света — мама того самого мальчика, Саши, и она с Олей, сестрой жены, в очень хороших отношениях. И она рассказывала ей про меня, про то, как я лежал с ее сыном в отделении гематологии в 1982 году. Я, честно говоря, маму Саши помнил плохо, почему-то больше тетю Иру с бутылочками сока, но загорелся тогда увидеться с ней. Оля обещала устроить встречу, и сказала, что тетя Света сама сейчас очень болеет, у нее рак, а у мужа несколько инфарктов было. И еще рассказала, что у Саши была старшая сестра, которая буквально через пару лет после его смерти отравилась таблетками, не сдав экзамен то ли в институте, то ли в техникуме. А может, экзамен был просто причиной, на самом деле толком никто не знает, но вот судьбе тети Светы не позавидуешь. Схоронить двоих детей, одного за другим, — врагу не пожелаешь.

Поначалу загоревшись, поразмыслив, я передумал встречаться с Сашиной мамой. Больная сама, больной муж, наверняка не утихающая боль от потери детей, и вдобавок я, ровесник ее давно мертвого сына, цинично притащусь из прошлого, чтобы сыпануть соль на раны, — изощреннее по своему нахальству и жестокости, на мой взгляд, поступка не придумать. Хотя очень и хотелось узнать: где он умер, в больнице или дома, потому что иных безнадежных по настоянию родственников выписывали умирать домой, какие были его последние слова, если они были, какую перед смертью читал книгу, где похоронен, да и вообще, как все это произошло? Все-таки мы сдружились тогда, много времени проводили вместе, разговаривали, и странно, что его мечты давно умерли и обратились в прах, а я продолжаю мечтать.