Дмитрий Быков - Статьи из еженедельника «Профиль»

[Сергей Юрский:]

— Шутка, но в целом, конечно, я свой подход к «Онегину» пересмотрел. От прежних прочтений остались немногочисленные и второстепенные ходы, все остальное придумано заново — интонация, темп… Я вообще стал иначе смотреть на роман. Вот поглядите: у Пушкина масса незаконченных замыслов. Бывало, и четкий план, и перечень глав — но не идет, начал и бросил. «Онегин» же, начатый без четкого плана, наобум, легко, именно в силу этой своей необязательности доведен до конца. Более того, гений Пушкина, некая его сверхличность пристально следит за цельностью текста. Это ведь поразительно — монолитная вещь, писавшаяся семь лет, и каких лет! И я понимаю теперь главный смысл, главный итог «Онегина»: вольное перо и нежесткий замысел.

При отсутствии плана и простейшей фабуле Пушкин здесь остался в наибольшей степени самим собой. Потому что суть, очарование его дара — в ритме. В чередовании меланхолии и веселья, безбожного отрицания и почти девической нежности.

Мне прежде казалось: автор должен отдыхать. Вот он и отдыхает — в четвертой главе, в седьмой, где местами идет просто болтовня. Но это болтовня очень плотная, как я вижу сегодня. Сейчас четвертая — вообще моя любимая глава. Именно благодаря идеально выдержанному ритму, виртуозному переплетению тоски и счастья.

[Дмитрий Быков:]

— Вошли в легенду ваши шутки с осовремениванием Пушкина — например, при чтении «Графа Нулина». «Наталья Павловна раздета, стоит Параша перед ней» — и руками изображается параша — нормальное прочтение конца ХХ века. Что-нибудь подобное будет в новой записи?

[Сергей Юрский:]

— Самое смешное, что я не помню. Текст «Онегина» помню теперь уже практически с начала до конца, а читаю все равно каждый раз по-разному — иначе к Пушкину лучше не подступаться. Я теперь очень редко выступаю с чтецкими программами, но «Онегина» включаю всегда — по кусочку. Иногда могу схулиганить, почему нет…

[Дмитрий Быков:]

— Многие чтецы вспоминали, что само произнесение вслух пушкинских текстов благотворно влияло на их физическую форму. Радость, бодрость, желание ходить вприпрыжку…

[Сергей Юрский:]

— Не знаю насчет желания ходить вприпрыжку, но одно из главных ощущений при работе над Пушкиным — он не угнетает. Не отвлекает от других работ и помогает в них. Даже в самых трагических текстах Пушкина — легкое дыхание. Вот я ставил только что у японцев для одного замечательного токийского актера драму Ибсена «Йун Габриэль Боркман», очень редко идущую на сцене и страшно тяжелую. Вот эта вещь давит просто физически. А скажем, Ионеско — опять-таки даже трагический, гротескный, — это полет и радость, и наши «Стулья», где мы играем вместе с женой, идут в «Школе современной пьесы» пятый сезон. Так что все индивидуально…

У меня вообще сейчас вдруг появилось желание смешить. Не потому, что все вокруг плохо и я хочу кого-то утешить. А просто напало настроение сделать смешной спектакль. Буду ставить молодого Петра Вацетиса, современную комедию, которую долго искал: не пишут сегодня смешных комедий. Я даже сам попробовал: напечатают, посмотрим, что получилось. И рассказы пишу в последнее время смешные — вот в «Знамени» выходят «Сеюки», выдуманная такая история. «Сеюки» — название фирмы. Все хватаются за бока. Может, это как раз Пушкин повлиял?

[Дмитрий Быков:]

— А предстоящий пушкинский юбилей не вызывает у вас заблаговременной оскомины? Наверняка будут торжества в лужковском духе, с гуляниями и завываниями стихов. И разговоры о Пушкине — националисте, имперце, друге царя…

[Сергей Юрский:]

— Оскомина по случаю праздника началась у меня за три года до праздника. Я еще тогда в Михайловском сказал: конечно, маршальскую звезду Пушкину к двухсотлетию могут и не дать, но генеральские погоны дадут точно. И, конечно, будут тащить его в разные стороны: человек имперского сознания — и он же вольнодумец и любитель свобод; безбожник — и пламенно верующий; друг царя и друг детей… Причем почти наверняка будут всячески забывать, что он друг декабристов (каковым он действительно был): на декабристов, по-моему, вообще наложено табу — чтобы опыт восстания никого не соблазнял, что ли? Никакого отношения ко всем этим опошлениям и огосударствлениям Пушкина я не имею и иметь не хочу.

Я никого не надеюсь переубедить уже давно. Только что видел по телевизору юного фашиста (и, увы, вижу их не только по телевизору). Он много разглагольствует о русском, о родном, но сам признается, что Пушкин ему не нужен, это для него не то. И у меня нет никакой надежды переубедить его посредством Пушкина — чтобы он, не дай Бог, потрясенно открыл рот и воскликнул: «Хайль Онегин!» Нет. Я прочел «Онегина» не для того, чтобы влиять на умы или участвовать в юбилейных перетягиваниях поэта. Я сделал это, как скифы ставят в степи каменную бабу. Века идут — а она стоит. Обозначая: здесь курган, здесь была жизнь.

[Дмитрий Быков:]

— А тему Лужкова вы намеренно обходите?

[Сергей Юрский:]

— Теперь о Лужкове. Если бы президентские выборы были завтра, я бы за него проголосовал. Да, все пушкинские мероприятия сегодня — это Лужков. И запись на «ТВ-Центре» — тоже. Его усилиями спасены пушкинские места Москвы. Пусть ему иногда изменяет вкус: он и не обязан иметь образцовый вкус. Он человек заразительной энергии. Его на все хватает. И он все помнит. Вот мы с ним обсуждаем Пушкина, потом полтора года не видимся, а потом встречаемся снова — он берет меня за лацкан и говорит: «Я вчера ночью читал Фейнберга, „Незавершенные работы Пушкина“. Нескучная книга!»

И конечно, мне нравится, когда он ездит на велосипеде.

[Дмитрий Быков:]

— Вы одно время впали в депрессию относительно русского будущего, потом она вроде как прошла и сменилась подъемом, вернулся зритель, было множество проектов… Неужели вы и теперь сохраняете оптимизм — когда страна не выказывает никаких признаков выздоровления? И почему не уедете никуда — вас ведь отлично знают за границей?

[Сергей Юрский:]

— Представить себя живущим за границей — я не могу: здесь, и только здесь, моя аудитория. Я ловлю себя на том, что и смешить-то по-настоящему способен только здесь. Мы со зрителем понимаем друг друга. Не в языке дело, а в сумме общего прошлого, которая и есть высшая форма родства.

А никаких иллюзий насчет будущего страны у меня нет давно. Просто нельзя все время впадать в отчаяние. Я почти убежден, что в скором времени с Россией произойдет что-то весьма страшное. И что теперь, только ждать, не жить?

Если страна готова принять фашизм — а она к этому готова, — значит, худшее уже произошло. И спасти Россию может только диктатура — здесь у меня опять-таки нет иллюзий. Это единственная форма государственности, которая здесь возможна. По крайней мере сейчас. И одновременно с этой диктатурой — все больший развал, обвал, вот такой парадокс. Чтобы выжил народ, должно погибнуть государство. Я имею в виду все большую децентрализацию, федерализм, страна должна распасться хоть на удельные княжества — огромности своей Россия больше не выдерживает. В этих маленьких государствах, возможно, будет нормальная жизнь.