Борис Яроцкий - Дмитрий Ульянов

В Тверском участке, куда его привезли, Дмитрий Ильич был посажен в одиночную камеру, на которой висела табличка: «Государственный секретный преступник».

УЗНИК «ТАГАНКИ»

Тюрьма. Первое боевое крещение. Одиночная камера в Тверском участке, затем в «Бутырке» и, наконец, в «Таганке». Его возили по Москве из одного «казенного» дома в другой. С какой целью — он не догадывался. Но у полиции расчет был простой — не дать возможности узнать, кто из товарищей арестован, кто еще на свободе, а затем, когда все руководство «Рабочего союза» будет в тюрьме, тогда и допрашивать можно, сопоставляя и проверяя показания.

26 ноября Дмитрий Ильич был приведен в следственную комнату на допрос. Формальная сторона дела — происхождение, вероисповедание, семейное положение, средства к существованию и т. п. — заняла немного времени. Следователь обо всем уже давно был извещен, тем более что из Петербурга успели затребовать копию дела В. И. Ульянова.

Следователь начал с того, что напомнил Дмитрию Ильичу о заслугах отца, который благодаря усердному трудолюбию на пользу отечеству заслужил от государя три ордена и чин действительного статского советника. Но сыновья верноподданного родителя выбрали иную дорогу, неугодною богу и отечеству. Два брата, казненный Александр и ныне здравствующий Владимир, проявили фанатизм, отстаивая вредные идеи, за что, как известно, примерно наказаны. Но младший сын благородного родителя, надежда и будущий кормилец матери, заблудился, связавшись с преступным миром…

Следователя интересовало, в каких подпольных организациях и кружках состоит арестованный, знает ли он студента-медика Павлова и студента-математика Вольского.

Дмитрий Ильич ответил, что ни в каких организациях и кружках участия не принимал и что названных студентов не знает. У следователя уже был список лиц, которых предполагалось допросить самым тщательным образом. В этом списке значились: В. Вольский, П. Павлов, М. Ван-Путерек, П. Дондаров, Н. Розанов, К. Егоровский, К. Романович, В. Петров, П. Сергиевский, Е. Тимченко, X. Черников и Д. Ульянов. Всего двенадцать человек. Начали допрос с Ульянова.

Дмитрий Ильич расписался в своих показаниях, и его снова отвели в постылую одиночку. Что собой представляла тюремная камера в «Таганке», описал попавший сюда четыре года спустя Марк Тимофеевич Елизаров. «Длины 6 арш., ширины 3 арш., высоты 4,5 арш. Высоту трудно измерить, так как поверхность потолка сводчатая. Окно полтора аршина высотою и 1,5 шириною. Помещено оно на высоте 10 четвертей над полом. В противоположной стене окна — дверь, и, войдя в дверь в комнату, видишь на правой стороне: постель и полка для посуды, а также согревательная труба, а налево в углу то, что неприятно называть…» Правда, из Таганской тюрьмы, если сидеть в одиночке на пятом этаже, по утверждению того же никогда не унывавшего Марка Тимофеевича, открывается роскошная панорама всей Москвы, и в ясный день можно любоваться переливами солнечных лучей на куполе Христа Спасителя. И вид, в общем, не хуже, чем с Воробьевых гор.

Окно камеры выходило в тесный тюремный двор. Глядя на каменную площадку, Дмитрий Ильич думал, кто же остался на свободе? По тюремной азбуке, которую выучил довольно быстро, он узнал, что здесь же находятся Розанов, Елагины, Вольский, Павлов. Видимо, им устроят очную ставку? Он предупредил товарищей: никого не называть — друг с другом они незнакомы, необходимо отрицать свою причастность к подпольной революционной организации.

Сам Дмитрий Ильич на допросах отрицал свою принадлежность к социал-демократам, зато охотно рассказывал о студенческой жизни, о лабораторных занятиях, о своем желании вернуться к прерванной учебе. Однако же полиция добивалась признания о причастности Ульянова к «Рабочему союзу». За это его обещали тотчас же выпустить на свободу с правом посещения университета.

Но Дмитрий Ильич был неколебим. Конечно, прервать университетский курс, да еще на пятом году учебы, — печально. Он отдавал себе отчет в том, что в случае провала с университетом придется расстаться. Так и вышло. Вскоре от родных узнал, что из университета его исключили. Ну что ж, будет учиться самостоятельно. Дмитрий Ильич просит сестру привезти ему книги, прежде всего по медицине. Он также изучает «Историю России» С. М. Соловьева, «Государственное право Европейских держав», по монографиям Альфреда Эспинаса и Джона Леббока штудирует эволюционную теорию Дарвина. Ему разрешили читать статьи П. Б. Струве и Макса Шиппеля.

Дмитрий Ильич читает и художественную литературу, знакомится со «Словом о полку Игореве» в переводе Гербеля, читает в оригинале Генрика Сенкевича и Евгения Марлитта. А мысли — о свободе. О ней всегда мечтает узник, глядя в зарешеченный квадрат окошка. В одном из писем Анна Ильинична жалуется, что на даче ее доняли комары. «Ты рассказываешь мне о комарах, я сейчас тоскую по ним!» — признается он ей в ответной записке. Он завидует сестре и даже брату. Брат хотя и в Сибири, но он, по крайней мере, не лишен возможности бродить по лесам, не чувствует себя пленником колодных каменных стен каземата.

А Владимир Ильич — в постоянной тревоге за судьбу Мити. Почти в каждом письме к родным он справляется: что слышно о Митином освобождение, каковы результаты хлопот Анны Ильиничны?! «Когда же наконец выпустят Митю? Вот не ожидал, что из-за пустяков раздуют такую ахинею? И куда он поедет, когда выпустят?»[3]

Лишь на исходе лета 1898 года в Шушенское пришла долгожданная весточка. И Владимир Ильич поспешил ответить: «Вчера получил я, дорогая мамочка, телеграмму от 21-го о Митином освобождении и письма твое и Анютино. Очень был рад всем известиям, особенно первому. Митя освобожден, следовательно, по окончании следствия: теперь интересно узнать, что именно приуготовляет для него обвинительная власть»[4].

В Москве Дмитрию Ильичу не дали задержаться, отправили в Тулу под гласный надзор полиции. Ему запрещалось продолжать учебу в каком бы то ни было университете. Мало того, от внимания полиции не ускользнуло то, что Ульянов давал уроки детям, поступающим в гимназию, поэтому ему также запрещалось работать в органах народного просвещения.

Пусть так! Но это была свобода. И он испытывал несказанную радость, направляясь в Тулу, хотя там у него не было ни знакомых, ни друзей, да и никаких перспектив устроиться в какое-либо лечебное учреждение.

Впереди была неизвестность, а на душе солнечно, как в тот день, когда он ехал из Москвы в Тулу. За открытым окном в утренней дымке плыли российские леса с темными угрюмыми деревеньками, крытые жестью купола деревянных церквей, старые березы с грачиными гнездами, желтые полоски скошенных хлебов, зеленые лоскуты картофельных грядок.