Булат Галеев - Советский Фауст

Остроумно, конечно, но с запахами и с осязанием, это уже, извините, Лев Сергеевич, перебор, лишнее. Мне кажется, он здесь на самом деле всерьез поверил обольстительным речам Мефистофеля:

Ты будешь тешить обонянье,И вкус, и даже осязанье —Все, все тебе доставлю в дар!

Конечно, это случайное совпадение, и если «шутки в сторону», по моему мнению, лишь зрение и слух как «социальные чувства», способные к абстрагированию, имеют право быть представлены в музыке. Меня больше удивило другое — неужели он на самом деле светомузыкой занимался еще в те годы, во времена Ленина? Приметив на моем лице недоверие, Лев Сергеевич разыщет впоследствии фотографию светового прибора и пришлет мне копию (рис. 10). Да, все точно, так и было!..

Петроград, Москва, Псков, Нижний Новгород, Минск, Ярославль, Рыбинск — более 150 выступлений в Советской России, в ее городах и селах, с «радиомузыкой», с синтетической музыкой, в стране, которая для западного писателя была «во мгле».

И вновь не могу отказаться от возможности поделиться ароматом пожелтевших газетных листов того прекрасного, жестокого, пусть порою, местами, и безграмотного времени:

— «Разрешение проблемы идеального инструмента. Приблизительно шестьдесят октав слышимых звуков, в том числе двадцать четыре октавы музыкальных звуков, вместо шести на рояле, звуки освобождены от „примесей“ материала. Начало века радиомузыки».

— «Новый источник энергии в приборе Термена позволяет управлять звуком гораздо совершеннее, чем на любом инструменте. Обычными европейскими нотами невозможно даже записать восточную песню, гораздо более мелодически богатую. Принцип, использованный Терменом, обещает возвратить музыке чистый акустический строй».

Его концерты посещают и поклонники техники, и служители муз. Наш пострел везде поспел — побывал, оказывается, на терменовском выступлении и упомянутый выше Дрейден Симон Давидович.

«Мне вспоминается, — писал он через много лет, — зимний день 1923 года, когда терменвокс впервые появился на прославленной, знавшей лучших музыкантов мира эстраде Большого зала Петроградской филармонии. Собрался весь цвет тогдашнего музыкального Ленинграда — от маститого А.К.Глазунова до совсем еще юного Шостаковича. Не без предубеждения посматривали многие на странный аппарат, одиноко стоявший на эстраде, но, пожалуй, общим и для испытанных, и для начинающих любителей музыки было ощущение чего-то сверхъестественного, когда по мановению рук изобретателя, лишь приближавшихся к этому сооружению, но отнюдь не касавшихся, возникали и лились завораживающие, не то скрипичные, не то виолончельные, не то напоминавшие флейту звуки рахманиновского „Вокализа“». (Кстати, именно на этом концерте, — если быть точнее, состоявшемся 19 декабря 1922 г., — Термен впервые демонстрирует возможность соединения электромузыки с танцем и светом.)

С подобными восторженными отзывами поделился и известный композитор-музыковед М.Ф.Гнесин, после очередного концерта Термена в Московском Политехническом музее. Показательно название его статьи в «Правде», написанной совместно с не менее известными музыковедом Е.Браудо и композитором А.Авраамовым: «Электрификация музыки». Все вполне закономерно: «электрификация всей страны» естественно включала в себя и «электрификацию музыки». Как романтично и как революционно — почти как в гениально-косноязычных рассказах А.Платонова выглядит все это в изложении прессы тех лет: «Ильич выдвинул на первое место кино, так как это электрифицированный театр, допускающий размножение... Изобретение Термена — музыкальный трактор, идущий на смену сохе...»!

Термен до конца своей жизни сохранил преклонение перед Лениным, считая встречу с ним историческим событием для нового искусства, и не уставал повторять фразу Ленина, сказанную им после знакомства с терменвоксом: «Я всегда говорил, что электричество может творить чудеса. Хорошо, что именно у нас электрифицирована даже музыка!» Для Термена, для музыканта, который «щупал электричество руками», который был с электричеством «на ты» (оставаясь на «Вы» — с музыкой), это, конечно, было высшей оценкой, высшим признанием.

В жизни Льва Сергеевича, музыканта и изобретателя, гимны электричеству слились с гимнами революции и Ленину. И он был не один такой — среди своих молодых современников, тоже великих и тоже восторженных романтиков... О них — следующее, пока еще «лирическое» отступление. Их будет несколько, выделенных курсивом, должных подтвердить, что, при всей уникальности судьбы Термена, он был не одинок в синхронности своей жизни с судьбой своей страны.

Революционное искусство, или любовь к электричеству

Пафос революционных преобразований, которые завораживали художников, в которые поверили многие из них, стимулировал высокую напряженность поиска и грандиозность замыслов вселенского размаха. «Размаха шаги саженьи» наличествовали для них в едином восприятии социальной и научно-технической революции. И даже на Западе сегодня, недоумевая и содрогаясь, восхищаются художественными открытиями тех, первых послереволюционных лет, той смелостью, с каковой происходила тогда в Советской России «электрификация искусства».

Самыми смелыми разведчиками будущего были, конечно, поэты, свободные в своих фантазиях от обязательств реализации любых, пусть даже самых бредовых, невозможных идей. «Никому не дано знать, — писал Владимир Маяковский, — какими огромными солнцами будет освещена жизнь будущего. Может быть, художники в стоцветные радуги превратят серую пыль городов, может быть, с кряжей гор неумолимо будет звучать громовая музыка превращенных в флейты вулканов, может, волны океанов заставим перебирать сети протянутых из Европы в Америку струн. Одно для нас ясно — первая страница новейшей истории искусств открыта нами».

Заходится высокой глоссолалией в предвосхищениях будущего его друг футурист Велимир Хлебников: «Радио решило задачу, которую не решил храм как таковой... Задача приобщения к единой душе человечества, к единой ежесуточной духовной волне... — эта задача решена Радио с помощью молнии». Еще нет на слуху самого слова «телевидение», а поэт вещает, мечтает о некоем «Радио для глаз», а также о трансляции запахов, программ функциональной музыки для «обострения труда» и даже «вкусовых снов» для облачения простых обедов в «личину роскошного обеда»! («Радио будущего»). А в другом своем футурологическом гимне «Лебедия будущего» Хлебников рассуждает о «небокнигах», проецируемых на облака, о «живописи пальбой», о неких «искрописьмах» и «телекнигах», предвосхищающих современную телефаксовую связь и электронную почту (e-mail). И даже в стихах своих — «Москва будущего» и «Город будущего» — он мечтает о том, что сегодня называют световой и кинетической архитектурой: