Николай Амосов - Книга о счастье и несчастьях. Дневник с воспоминаниями и отступлениями. Книга вторая

Поэтому я изучал объявления в "Медицинском работнике", ходил в Минздрав: "Вон из Москвы! В глушь, в Саратов!" В Саратов, точно, не светило, хотя бы в маленький городок, тысяч на пятьдесят жителей. Трудно было устроиться после войны: много таких активных фронтовиков, как я, вернулись с притязаниями.

Москва зимой 46-47-го была мрачна и голодна, год был неурожайный. Карточки отоваривались, но продукты были плохие и с очередями. Рынок непомерно дорог. На военные сбережения надо было еще одеться. Летом, во время отпуска, я ездил в Череповец из Ярославля, хотел забрать "прошлое" - книги, фотографии, письма. Ну и одежду тоже, перед войной был уже кое-какой гардероб. Все оставалось у матери одной нашей докторши. Увы, кроме бумажного имущества, ничего не сохранилось - все проели. "Вестей от вас не было, думали, не вернетесь". Я не осуждал. Спасибо за то, что уцелело.

Житейские невзгоды не тяготили меня в то время: действовало облегчение - война кончилась. Долго еще просыпался утром с радостью: уже не убивают.

Впрочем, какую ни на есть одежду нужно было раздобыть. Поэтому ходил на барахолку, купил пиджак, почти новый, и пальто.

Вот если бы еще хирургия...

Кирке не завидовал: ординаторское положение меня не прельщало.

1947 год встретили с однополчанами, очень весело. Запомнилось огромное блюдо винегрета.

Про общественную жизнь сведения получал от Кирки. Общее впечатление: примирение и привыкание. Старое Сталину простили, о новом заходе - аресте всех бывших военнопленных - не знали. Процессов теперь не устраивали. В войну поднимали Отечество, вернули стране историю, даже с церковью заигрывали. Казалось, вождь одумался. Однако два школьных товарища Киры сидели в тюрьме, в 44-м их арестовали, еще на фронте. Один из них Санька Солженицын. Его невеста, Наташа, училась в аспирантуре и часто приходила. Слышал рассказы о передачах, допросах, видел слезы. История только в общих чертах: друзья - фронтовые офицеры - обменялись письмами, в которых нелестно отозвались о вожде народов, и их тут же замели.

В феврале 47-го мы получили письмо из Брянска, от нашей госпитальной старшей сестры. Любовь Владимировна Быкова писала, что в областную больницу ищут главного хирурга. "Может, приедете?"

Я помчался тут же.

Городок после Москвы - маленький, а после войны - большой. Больница и на область и на город вполне приличная, здание выстроено перед войной. Пожилой главный врач, еще с довоенной интеллигентностью, Николай Зенонович Венцкевич, принял хорошо. В активе у меня было немного: стаж - 7 лет, из которых пять - военных. Но была рекомендация Быковой, работаю в прославленном институте, а о том, что там даже скальпеля не держал, умолчал. К тому же диссертация готова. Вот только вид был уж очень заморенный, он даже спрашивал потом у Любови Владимировны: не болен ли чем? В общем, пригласили на должность. На радостях послал телеграмму Лиде и зашел на рынок - картошка дешевая.

Юдин меня не задерживал: видно, что надежд не оправдал. Технику не починил. Неконтактный. "Что ж, поезжайте". Кира осуждал: "Тут карьера, московская прописка, комнату получишь, диссертацию защитишь. В провинции - закиснешь!"

Ну нет! Главным хирургом области, о чем еще можно мечтать?

Брянские годы - с 47-го по 52-й - самые светлые в моей жизни. Там я испытал хирургическое счастье, дружбу с подчиненными. Потом такого уже не было. Дело чуть не кончилось катастрофой в самом начале. Мой предшественник оставил больного после резекции желудка. Пятый день, а его рвет. Обезвожен уж, но перитонита нет. "Непроходимость соустья". Нужно оперировать. Непростое это дело. Шансов мало. Но без этого - смерть верная. Еще сутки переливали физраствор, а потом взяли на стол. Трудно отделить неправильно пришитую к желудку тощую кишку, наложить новый анастомоз. Возился четыре часа.

На следующий день пришлось ехать в район. Два дня меня не было. Возвращаюсь в тревоге, а больного опять рвет...

Говорю ему: "Нужно снова оперировать!"

- Нет уж. Я тебе не мешок - разрезай да перешивай. Не дамся. Так умру.

Ну что ж, Амосов, первая операция - и смерть. Собирай чемоданчик и поезжай в сельский район.

Два дня еще переливали жидкости, отмывали содержимое желудка через зонд. Мужик уже совсем доходит. На третий день через дренаж отошло кубиков двести жидкого гноя и проходимость пищи восстановилась. Репутация была спасена и даже упрочена: непросто было решиться на такую операцию после приезда сразу.

Друг мой, давай о Кирке.

Из Брянска я часто ездил в Москву. Дела с диссертацией, совещания областных хирургов н просто так - в библиотеку, почитать иностранные журналы. И, конечно, каждый раз - к нему.

Летом 48-го года всех хирургов поразило, как громом:

- Юдин арестован! И Марина...

Дело так и осталось темным. КГБ не спешит открывать свои архивы. То, что клеветников очень много, - достаточно известно. Был даже призыв в 37-м: каждый член партии должен найти врага народа. И - находили. Знаю, например, про Киев. Правда, после войны врагов уже искали лениво, но было еще достаточно - аж до самой кончины вождя.

Тюремную историю Юдина еще кто-нибудь напишет, у меня нет достаточных сведений.

По институту Склифосовского как чума прошла: имя шефа вычеркнуто, говорят о нем только шепотом, всех подозревают, разбирают, кто был ближе, кто - дальше. Старшие ученики - профессора, молчали... Да и много ли после 37-го года было смельчаков, чтобы защитить учителя? Увы! Колыма-то ох как далека и холодна!

Никого, кроме Марины, не посадили, но из института Киру перевели заведовать отделением в городскую больницу. На пользу ему пошло. Сделался хирургом. Но страсти к операциям не проявлял никогда.

Еще в 48-м тесть купил для молодых комнату на улице Алексея Толстого в коммунальной квартире. Однако брак это не укрепило. Вскоре супруги разошлись. Стал Кира холостяком. Так и до самой смерти.

Много счастливых часов провел я в его комнате. При встречах - фонтаны новостей и научных идей. Была у него склонность к теоретическим проблемам - без глубины, но с уверенностью. Нафантазирует гипотез, планов исследований - прямо на Нобелевскую премию, а через месяца три приедешь снова, спросишь - ничего не осталось.

- Это? Знаешь, там вкралась ошибка, да и вообще - вот теперь напал на настоящее.

Дружба была до некоторой степени с односторонним движением: Кира любопытства к персоне друга не проявлял, только свое рассказывал. Но я всегда любил слушать.

Была еще одна ипостась - литература. В сороковых еще годах написал он роман "Медсанбат", история из его собственного военного прошлого. Помню, как ехали с ним в Ленинград в двухместном купе, и я всю ночь читал рукопись, до того она мне понравилась! Может быть, потому, что война еще трепетала? Когда перечитывал пятнадцать лет спустя, впечатления уже не было. Не знаю почему.