Мария Ватсон - Фридрих Шиллер. Его жизнь и литературная деятельность

Ко всем сердечным смутам Шиллера в бытность его в Мангейме присоединились еще и тысячи маленьких огорчений и забот; в особенности же угнетали его старые и новые долги. И без того невеселое положение поэта сделалось поистине трагическим, когда однажды штутгартский его приятель, который два года тому назад поручился за него, выведенный из терпения преследованиями кредиторов, бежал от них в Мангейм. Тем не менее он был здесь арестован и посажен в долговую тюрьму. Бедный поэт не знал, что делать, был вне себя – как не выручить друга и не уплатить долг чести? Делу помог, наконец, квартирный хозяин Штрейхера и Шиллера, простой и вовсе не богатый плотник, Антон Хёльцел, большой почитатель поэта; он достал нужную сумму. Но кроме этого долга оставались другие, и дела Шиллера запутались так, что он впал в очень мрачное настроение духа и писал Рейнвальду: «Я еще не был счастлив в Мангейме и почти отчаиваюсь когда-либо в жизни надеяться на счастье».

В эти тяжелые дни явилось большим для него утешением следующее событие. В начале июня 1784 года Шиллер получил из Лейпцига пакет с письмами, красивым, искусно вышитым портфелем и четырьмя портретами. Портреты эти изображали двух живших в Лейпциге ученых – Кернера и Грубера с их невестами, сестрами Минной и Дорой Шток. Вот как сам Шиллер описывает это событие в письме к г-же фон Вольцоген от 7 июня 1784 года: «Несколько дней тому назад обрадовал меня прелестный сюрприз. Я получаю пакет из Лейпцига и нахожу в нем от четырех совершенно незнакомых мне лиц письма – крайне задушевные и исполненные восхищения моими произведениями. В числе этих моих корреспондентов – две очень красивые женщины; из них одна вышила мне чудеснейший портфель, которому по изяществу мало равных в мире. Вторая нарисовала портреты, свой собственный и остальных трех моих почитателей, и все знатоки в Мангейме удивляются ее таланту к живописи. Третий положил на музыку песню из „Разбойников“ только для того, чтобы сделать мне приятное. Вот видите, дорогая, как иногда неожиданные радости выпадают на долю Вашему другу, радости тем более ценные, что источники их – искреннее, лишенное всяких иных побуждений чувство, свободная воля и влечение душ. Такой подарок от совершенно незнакомых людей, вызванный единственно лишь уважением ко мне и желанием выразить сердечную признательность за несколько часов, приятно проведенных в чтении моих произведений, – такой подарок для меня —большая награда, чем громкие одобрения всего мира. Это – единственное сладкое вознаграждение за тысячи тяжелых минут».

Только полгода спустя, уже в декабре, ответил Шиллер на присланные ему письма, – но тогда уже от всей души. Из этой корреспонденции между Шиллером и Кернерами расцвела благородная, почти идеальная дружба.

Полученные им из Лейпцига письма вернули поэту бодрость и побудили его снова к деятельности. Он занялся «Дон Карлосом», все более и более углубляясь в драму, первый акт которой был написан в Мангейме. Замечательно в Шиллере то, что, несмотря на усиленную борьбу с материальными затруднениями, он всегда умел дать своим творениям полную законченность.

Год, в течение которого Шиллер состоял театральным драматургом с жалованьем в триста гульденов, кончился, и Дальберг не предложил возобновить контракт. На Дальберга нельзя было и вообще полагаться: Шиллер говорил про него, что он – огонь, но только пороховой огонь, который, вспыхнув, так же мгновенно и гаснет.

Не имея ни малейшей надежды на иной какой-либо определенный заработок или положение, Шиллер задумал теперь издавать журнал. Какие при этом лелеял он мечты, видно из следующего его письма к Генриетте фон Вольцоген от 8 октября 1784 года: «Я проболел почти весь прошедший год. Беспрерывно гнетущее горе, неуверенность в ближайшем будущем – все это препятствовало моему выздоровлению и было причиной того, что планы мои не удались. Теперь же, хорошенько все обдумав и обсудив, начинаю новое предприятие. Им приведу я в порядок дела свои и буду в состоянии уплатить мои долги до последней копейки. На этой неделе объявляю журнал, который буду издавать по подписке. Имею наилучшие надежды. Если у меня будет 500 подписчиков, а это почти верно благодаря принятым мерам, то, за уплатой расходов, мне останутся тысячи гульденов ежегодного дохода. Кроме того, буду получать еще за свои пьесы, и все будет зависеть от моего трудолюбия и здоровья».

В объявлении о выходе нового журнала, названного им «Rheinische Thalia», юный поэт вдохновенным языком пишет, между прочим, следующее:

«Отныне публика будет для меня всем в мире, моей заботой, предметом моих наблюдений, моим доверенным другом и повелителем; одной публике принадлежу я отныне; над собой признаю я только ее суд и никакого другого; только одну ее чту и боюсь я теперь. Для меня есть нечто величественное в сознании, что отныне не буду носить иных оков, кроме приговора света, не буду обращаться ни к какому другому престолу, кроме человеческой души».

Интересно, с каким чувством припомнил Шиллер эти излияния юношеского воодушевления впоследствии, когда, после более близкого знакомства со своим «повелителем», публикой, он писал Гёте в июне 1799 года: «Единственное отношение к публике, в котором никогда не раскаешься, – это война».

Уже первый номер журнала поставил Шиллера во враждебные отношения с актерами; им очень не понравилась критическая статья поэта о театрах и драматическом искусстве. Тысячи мелочных уколов и неприятностей обрушились на Шиллера, который, впрочем, в то же время получил также и некоторого рода удовлетворение с другой стороны. В Мангейме стало известно, что в соседний Дармштадт приехал гостить веймарский герцог Карл Август, друг Гёте и Виланда. Шарлотта фон Кальб посоветовала Шиллеру представиться герцогу и прочесть ему только что оконченный им первый акт «Дон Карлоса». Поэт так и сделал. Пьеса очень понравилась герцогу, который обласкал ее автора и в знак своего к нему уважения прислал ему диплом на звание советника. Так как в те времена внешние формы значили очень много, то это выражение внимания к нему герцога было на руку поэту. Теперь он уже был не беглым полковым лекарем, а господином советником. Вернувшись из Дармштадта, Шиллер решил окончательно порвать с Дальбергом и уехать из Мангейма. Из всех неприятностей и смут тамошней его жизни тянуло его теперь к лично еще незнакомым ему друзьям в Лейпциг, которым он и пишет в феврале 1785 года: «Не могу, не могу больше оставаться в Мангейме. Двенадцать дней носил я решение это в душе и чувствовал себя так тяжело, как будто мне предстояло навек покинуть мир. Здешние условия, здешние люди, небо и земля – все мне противно, а с тем, что, быть может, и могло бы быть дорогим мне, разлучают меня приличие и обстоятельства. Со здешним театром я окончательно порвал и всем бесповоротно объявил, что уезжаю в Лейпциг. Примете ли вы меня? В моих мечтах, в предчувствии моем Лейпциг является мне словно розовая утренняя заря по ту сторону гор. Во всей моей жизни не было у меня такой пророческой уверенности, как теперешняя, что в Лейпциге ждет меня счастие. До сих пор внешние условия всегда мешали осуществлению моих замыслов. И муза и сердце мое одновременно должны были подчиняться необходимости. Нужен был коренной переворот в моей судьбе, чтобы я сделался другим человеком, чтобы я начал становиться поэтом».