Лев Копелев - Утоли моя печали

Ко дню рождения он подарил мне стихотворное послание, которое мне тоже показалось хорошим, хотя и несколько сентиментальным. Описывалось, как я встречу своих дочерей, как буду им рассказывать о жизни

На острове мужчин,Где не знают женщинИ не любят вин…

Стихи сочинял и я. Начал уже в первые часы после ареста. Однако ни тогда, ни позднее ни на одно мгновение не вообразил себя поэтом, как иногда случалось в 15–16 лет:

Я нынче только потомуВернулся вновь к стихам,Что их размеренную речьМне легче в памяти сберечь.

Мысли о том, как сохранить память и с нею себя, донимали всего упорнее в те дни, когда еще в тюрьме я оставался один без книг или когда обрушивались новые беды. Тогда особенно обильно рождались стихи: зарядка памяти, зарядка души…

Запоминай! Запоминай!

Ведь все пройдет, промчится мимо,

И этот день, и этот май,

Ведь это все неповторимо,

И зелень свежая травы,

И рябь оранжевых цветов,

И смех мальчишек-часовых,

И вкус махорочных бычков.

Запоминай! Запоминай!

Тюрьму. Сирень. И этот май.

(Штеттин, 1945)

И я старался запоминать. И ради этого кропал множество стихов, шутливых и серьезных, коротких и тягуче-длинных. В первую зиму шарашки возникли два, которые друзья сочли получше других:

Кто услышал в тюрьме повороты ключа,Щелчок,И щелчок,И еще раз — щелчок…У того будет в памяти долго звучатьТот клекот железный,Та злая печаль…И таращиться будет в бредовых ночахОдноглазый волчок.

Все пройдет. Но потом, через множество лет,Ты внезапно тоскливо застонешь во сне.Померещатся черные прутья в окне.На квадраты изрезан белесый рассвет.Глухо топнула дверь, и забряцал замок.Щелчок!И щелчок!И еще раз щелчок!

А второе стихотворение родилось уже именно в шарашечных ночах. Нам иногда казалось, что мы находимся где-то за пределами города. Из окон виднелись густые деревья Ботанического сада и тогда еще немногочисленные постройки совхоза — оранжереи, огороды. Москва только угадывалась за горизонтом. Ночью небо в той стороне было розовато-лиловым — зарево московских огней. Шумы улиц едва доносились. Зато ночью слышны были поезда. Где-то неподалеку проходили пути Рижской и Ярославской железных дорог.

Ночами печальные кличут гудки.Невнятен, чуть слышен колес перестук,В них всхлипы вокзальной, прощальной тоски,Печаль неизбытых разлук.Ночами далекие кличут гудки,На волю, на волю, на волю зовут,В леса и в поля, и в прохладу реки,И к теплому морю, и в горы…А тут…Все дальше, все тише ночные гудки…

Глава вторая.

ДВАЖДЫ ИЗМЕННИК

…Едва за дверью камеры слышалось: «Приготовиться, поверка!», он первым вскакивал. Но становился в самом конце последнего ряда… Рослый, немного сутулый. Широкое лицо почти без морщин; маленькие, светло-голубые глаза. Руки длинные, ладони широкие, темно-шершавые. Работал он дворником. А по вечерам узловатые пальцы с каменными ногтями ловко управляли маленькой иголкой. Штопал носки, что-то подшивал, латал и себе, и кому-нибудь из сокамерников. Ни в шахматы, ни в шашки, ни в домино не играл, читать не мог — плохо видел, а очков не было.

Он ни с кем не заговаривал первым, но отвечал с готовностью; рассказывал обстоятельно и медленно, будто подбирая слова по одному.

— Из деревни я, — Гумбинен, слыхали? Так точно, в Пруссии. Там воколе деревня, где я жительство имел с одна тысяча девятьсот, двенадцатого года. А рожденный в России. Русские мы. Я с одна тысяча восемьсот девяностого года. Саратовской губернии, Балашавского уезду. В крестьянстве рожденный. Только я круглый сирота. Мать вовсе не помню. Когда они померли, ничего еще не смыслил. Отец плотники были. В городе работали, там и померли. А я у деда жил. Двор большой, неделеный. Дядья, невестки; у всех дети. Один помрет, двое народятся. И завсегда ртов больше, чем рук. Ну а я без отца-матери всем подчиненный. И от каждого получай — от кого пинок, от кого плюху, а то и палкой по хребту. Одна бабушка жалели сироту. Так и они померли… Грамоте я еще еле знал. Потом уж в казарме подучился. И первые сапоги надел, когда в солдаты взяли. А то все в лаптях. Пока сам плести не умел, чужие донашивал… Поначалу-то, после деревни, мне казарма очень даже показалась: хлеба, каши вдосыть, приварок завсегда, обмундирование, обувка, постеля чистая… Но гоняли, конечно, без роздыху. И потом еще скука! В крестьянстве работа и потруднее бывала, а все не такая скушная, как солдатчина. Там одного дня пашешь, другого — боронишь, сеешь. То скотину пасешь, то сено косишь. И воздух легкий… И бывает, когда на час, другой, когда на цельный день, ты сам-один, сам по себе — хочешь Богу молись, хочешь песню играй, — и дышать вольно. А в солдатах завсегда как овца в стаде. Знай только слушай: «Смирна… ррравняйсь!.. Грудь вперед, брюхо подбери!»

На второй год взяли меня в пограничную стражу. Там уж никакого тебе покою. То этих… трабандистов ловить, то так на авось тревога — «В ружье!.. Беги!.. Ложись!.. Ужом ползи, лягухой прыгай!». Фитьфебель был зверь! Ротный — поручик, все больше пьяный или с барышнями польскими. А фитьфебель — царь и Бог; наш отделенный унтер перед ним как лист перед травой: «Слушаюсь!.. Рад стараться!..» Тот тебя ругнет, а этот сразу по скуле. И чуть что — под ружье с полной выкладкой. Еще и песку в ранец насыплет, чтобы потяжельше, и так стой столбом хоть в мороз, хоть в дождь, хоть в самую жару… Один солдатик зимой почти насмерть замерз. Еле отходили, а ногу потом отрезали. Калекой сделался. Сколько раз меня так ставили, не сосчитать. Стоишь на взгорке — это чтоб им — начальникам приметно было, чтобы шелохнуться не смел, — а на той стороне Пруссия… Деревня чистая. Избы все под черепицей… Мужики и в будни, и в поле в сапогах. Кони сытые, издаля видно. И пашут пароконными плугами. Железными. Блестят на солнышке. Сеют не с лукошка, а конными сеялками… И коровы гладкие, одна к одной, пегие, черно-белые… А пастух, как барин, в шляпе, в сапогах… Вот так смотришь-смотришь, а сам стоишь истуканом: башка трещит, глаза жжет, в сапоги пот натекает, портянки хоть выжимай…

В роте у нас, кто имел родителев или сродственников, какие жалели, тот получал посылки или когда трешку, а городские и побольше — ну, они к фитьфебелю, к унтеру: «Пожалуйте гостинчик, не побрезгуйте…» Так им служба полегче бывала. А мне и письма никто не написал… Нас — кто безродные сироты — строжили больше всех. И наряды вне очереди, и под ружье… А скульнешь с обиды: «За что караете невинно?» — еще хуже приложат. Да еще нагрозят — в арестантские роты пойдешь. Один солдатик был не русский. Татарин вроде с Кавказу. Его Махметкой дражнили. Тихий такой, безотказный. Душа добрая, всем рад пособить. А фитьфебель над им каждый день изгалялся. И гонял зазря — бегом, ползком, на карачках… И все муштровал, как честь отдавать, как здравствовать всех — ваши благородия, ваши превосходительства и аж императорское величество… У того и так язык путается, а с перепугу и вовсе немел. Стоит, плачет. А фитьфебель ему кулаком и по зубам, и по салазкам, и под дых: «Я тебе глотку прочищу!» И унтер туда же, и солдатики были такие, что только хи-хи да ха-ха… Так Махметка пошел одной ночью в караул — разулся, винтовку в рот стволом, а ногой босой на курок, застрелил себя насмерть… После того и я решился: не останусь при тех иродах. Днем опять стоял два часа под ружьем на солнцепеке — не угодил фитьфебелю, не так сапоги почистил. А ночью, как пошел в караул у самой границы, у ручья, кинул винтовку в кусты — леший с ней — и прощай Россия!..