Николай Телешов - Записки писателя

Сколько за мою долгую жизнь перевидел я таких «Пушкиных». Они возникали, шумели, хвалились, были горды и исчезали, как дым в небесах. «Год отсверкал» — и они были; но проходил десяток лет и… где все они, эти «великие и славные» и «гремящие»? Где они? Кто они?

Sic transit gloria mundi…

Так проходит земная слава. А Пушкин, наш великий Пушкин, остается, как и был, непревзойденным.

О таких самонадеянных поэтах он в свое время метко сказал, что они пишут, потом печатают и «в Лету — бух!»

Вспоминается мне еще один небольшой кружок, в квартире Николая Васильевича Давыдова, одного из близких друзей Л. Н. Толстого. Он был одно время председателем Московского окружного суда — пост в то время значительный. Но его симпатии, его знакомства и постоянное заступничество за людей неправительственного лагеря лишили его этого места, где он оказывал большую общественную поддержку «инакомыслящим». Это был высокого роста, очень красивый старик, с белыми усами и белыми волосами, подстриженными «бобриком». Он дал в свое время Льву Николаевичу Толстому темы для пьес «Власть тьмы» и «Живой труп», которые он взял из действительной жизни; последнюю — из судебного процесса по делу Гиммер. А когда «Живой труп» ставился в Художественном театре, он же передал в архив театра копии всего подлинного дела со всеми судебными документами, которые в настоящее время хранятся в музее МХАТ. Он же сообщал Толстому сведения и давал материалы для романа «Воскресение». С 1888 года, являясь одним из деятельных членов возникшего тогда общества «Искусство и литература», Н. В. Давыдов был близок с К. С. Станиславским.

Оставшись вне судейской службы, Давыдов принял участие в Народном университете имени Шанявского в качестве профессора, кроме того, был председателем Литературно-театрального комитета при московском Малом театре. Поэтому у него и собирались по вечерам преимущественно профессора, литературоведы, как Матвей Никанорович Розанов, в советское время ставший академиком, члены редакции журнала «Вопросы философии и психологии», писатели и актеры. Здесь я встречался с В. Я. Брюсовым, с директором Малого театра А. И. Южиным-Сумбатовым, с молодым в то время профессором П. Н. Сакулиным. Именно здесь, на этих собраниях, зародились и возникли сначала посмертная Толстовская выставка, а затем и Толстовский музей, существующий и процветающий в настоящее время. Здесь же шли предварительные совещания по гоголевским юбилейным торжествам и по открытию ему в Москве памятника в 1909 году, на Арбатской площади. Здесь подготовлялась по мелочам, за вечерними беседами, демонстрация публичного признания русской литературы на Западе. Признание это ярко вылилось в приветствиях иностранцев на заседании в стенах Московского университета — от имени Института Франции, от Кэмбриджского университета, в речах профессоров Лиронделя и Легра, от академии Британской и Флорентийской, от Сорбонны, от университетов Бордо, Лиона, Вены, Цюриха, Рима, Женевы, от такого выдающегося критика и историка мировой литературы, как Брандес.

«За пределами славянского мира Гоголь простирает свою власть на все человечество» — так резюмировал в своей речи Вогюэ основной мотив всех иностранных приветствий.

Организацию гоголевских дней и проведение торжеств приняло на себя старейшее литературное общество, справлявшее в тот же год свое столетие, — Общество любителей российской словесности, где работал официальный комитет. Но в кабинете Н. В. Давыдова, за дружеской беседой, многое подготовлялось заблаговременно; отсюда исходила не однажды инициатива тех или иных мероприятий. Гоголевская комиссия возглавлялась Давыдовым как председателем и работала дружно и энергично. В течение двух лет мне довелось принимать в ней ближайшее участие.

Может быть, не будет лишним, если я приведу некоторые отрывки из письма группы иностранных писателей и журналистов.

«Более всего поражает нас в русской литературе то необычайное сочувствие ко всему, что страдает, к униженным и оскорбленным, к пасынкам жизни всех классов и состояний, — писали они, — к людям, души которых еще живы, но как бы парализованы или изуродованы в водовороте жизни. И это особенное сочувствие, проникающее собою все, что есть наиболее выдающегося в русском искусстве, нисколько не является покровительством или даже жалостью. Оно есть скорее чувство кровного родства людей, которое держит тесно вместе членов семьи, равно в несчастий, как и в счастии; оно есть чувство истинного братства, которое объединяет все разнородное человечество. С такими качествами русская литература стала факелом, ярко светящим в самых темных углах русской национальной жизни. Но свет этого факела разлился далеко за пределы России, — он озарил собой всю Европу. И мы твердо верим, что народ, совершивший такую великую и мужественную работу в деле освобождения человеческого духа, сумеет также, добиться полного и свободного развития в жизни, за которое он так долго боролся и страдал».

Каково было все это слышать верноподданным чиновникам, воображавшим, что жизнью и духом народа руководят исключительно только они!

С Н. В. Давыдовым у меня были и совместные работы. Одновременно к нему и ко мне обратились представители всероссийского студенчества с просьбой быть редакторами их литературного сборника. И мы долго работали над многочисленными рукописями, выделяя более интересные. Через год «Общестуденческий сборник» был издан. К нашему удовлетворению, несколько имен этих молодых участников удержались впоследствии в литературе и стали известными, но многие не пошли далее юношеских стишков и замолкли. А во время империалистической войны мы с Давыдовым не только редактировали, но и собрали большой том, при участии писателей и художников, в помощь пленным воинам, томившимся в неприятельских тюрьмах. Сколько благодарственных солдатских писем мы получили тогда через международную организацию — Комитет помощи русским военнопленным! В сборнике участвовали мои товарищи по «Среде», и в их числе А. М. Горький.

Общество русских драматических писателей и оперных композиторов, существовавшее с семидесятых годов, выдавало «Грибоедовскую премию» за лучшую пьесу сезона. Оно избирало ежегодно трех судей: один год из москвичей, на следующий год — из петербуржцев. В числе этих московских судей я работал в течение нескольких сроков и за многолетнюю работу был награжден, согласно уставу общества, именным золотым жетоном. Среди этой «тройки» я помню то Н. В. Давыдова, то знаменитую артистку Г. Н. Федотову, то академика М. Н. Розанова. Присуждение премий происходило в том же кабинете Н. В. Давыдова, увешанном по стенам интереснейшими группами и снимками литературно-театральной эпохи шестидесятых — девяностых годов, точно просившимися со стены прямо в хороший музей.