Рустам Мамин - Память сердца

Отец очень переживал: «Потерял все, что собирал для детей и внуков; таких вещей они уже не увидят…»

Судьба, как змея, увертлива. С ней договориться, ладить невозможно! Такую пакость может поднести – многие поколения помнить будут. Надо уметь предугадать и руководить…

Сложная штука жизнь, и психология у нее странная. В чем ютится, на какой основе зиждется память рода? Почему от поколения к поколению она ослабевает? Почему в третьем поколении, как говорят, «род исчезает»? Зачастую правнуки уже не знают, кем был их прадед, и даже дед, – почему?.. Хотя генетически они все люди одной ветви, одного древа и даже похожие – не только внешне, но и, как правило, характером. И даже в поступках и судьбах можно найти сходство!..

Кстати, совсем недавно встретился я со своей племянницей Наилей, дочерью младшей сестры Разии, скончавшейся безвременно от тяжелой болезни. И племяшка неожиданно вдруг продемонстрировала мне эту живую генетическую связь с предками – прадедом и дедом, которая в ней не угасает и требует, настоятельно требует эмоциональной, информационной, энергетической подпитки. Так уж случилось, что развели нас жизненные заботы и проблемы; несколько лет мы не встречались с Наилей, которую я запомнил девчонкой лет десяти-двенадцати, танцевавшей со мной на пару твист «до упаду» по случаю родственных посиделок в один из праздничных дней у нас дома. Ох, уж и твист это был! Со всеми немыслимыми «па», поворотами и выкрутасами! Надо было видеть, как самозабвенно отдавалась танцу эта тихая, скромная, застенчивая девочка, как катались от смеха, падая, буквально падая на стол, гости!.. Помню! Помню, как мы хохотали, как сводило всем от хохота скулы… Так вот, встретились мы с ней – взрослой дамой, бизнеследи, приехавшей на встречу на своей машине. Спокойная, держится с достоинством, сдержанная. Разговорились о том о сем: о детстве, родителях, о дедушке и прадеде – и выплеснулось из ее души что-то глубинное, алимбековское! Улыбнулась моя племяшка присущей ей детской застенчивой улыбкой и призналась:

– Я так хочу побольше узнать о прапрадедушке! Я как-то очень чувствую его. Как будто я его знаю, как будто сидела у него на коленях, и он гладил меня по голове… Мне кажется, я была бы у него любимой внучкой!..

Вот тут я ратую за понятие «родовое гнездо», за генетическую память, кровную, неразрывную. И в том числе за память, передающуюся по наследству в фамильных предметах и вещах. Их ценность – не в стоимости, измеряемой рублями или валютой. Они сами – драгоценная память! Они помнят любующиеся ими взгляды, прикосновения рук дорогих нам людей. Они хранят искорку их души…

И вот эту драгоценную память тогда, в 45-м, украла судьба-змея; украла у нашей семьи, у меня, у моих родных и потомков. Смела и растоптала, алчная гадюка, развеяла все по ветру – ни себе, ни людям!.. А я бы показал внуку тот кнут, которым прадед отхлестал башмаковского губернатора; дал бы послушать милой внучке мелодию из музыкального ящика. Нашлось бы место дедовскому ружью в квартире сына, и невестка, тонко чувствующая литературу, в редкие минуты отдыха сидела бы в лермонтовском кресле, почитывая книжку. А трогательная в своей искренности племянница Наиля, перебирая фарфоровые безделушки или прихлебывая чай из фамильной чашки, могла бы воочию представить себя рядом с любимым прапрадедом. Говорят, судьбу нельзя испытывать. Не испытывай – но гляди в оба…

Многое из утерянного было приобретено отцом в молодости и хранимо с периода нэпа, когда он работал коммивояжером у немецкого промышленника Губнера. Для отца это была большая утрата, большой удар. Будто подрубили ему корни, которые помогали устоять во всех жизненных бурях и испытаниях. «Распалась связь времен…» В сорок седьмом году отец умер – на шестьдесят седьмом году. Вечная ему память.

Восьмикласник. Киевский вокзал

Некоторые не понимают, спрашивают: «Почему ты не учился?»

Что значит – не учился?..

Да, многие спрашивали: «Почему?»

Легко сказать «не учился»! Я окончил семилетку и только один из всех мальчиков трех седьмых классов, «А», «Б» и «В», перешел в восьмой класс. Я хотел учиться. Все остальные ребята по окончании семилетки пошли в ремесленные училища, в ФЗУ. Больше всего ушло в ремесленные: форма красивая, шинель, фуражка, блестящие пуговицы – на все годы учебы. Питание… Тогда модно было: ремесленное училище – и все, больше никуда!.. Да и семьи-то были тогда большие, – финансовая поддержка! Представьте себе, в пятнадцать лет ребенок на самообеспечении, до получения первой зарплаты! Не забывайте, это было начало трудных сороковых годов.

Итак, к июню 41-го я перешел в восьмой класс, точнее, попал в «список старшеклассников». Посему и удостоили чести быть включенным в списки бригады строителей, направляемой на рытье окопов. Старшая сестра перешла в девятый класс, она была вызвана в свою школу, дня на три раньше. Их, старшеклассников, послали в интернат в Барыбино – пионервожатыми для ребят младших классов. Я, получив повестку «явиться с вещами», решил: меня тоже приглашают в интернат вожатым отряда мальчиков, такой разговор был у матери с сестрой.

В маленький чемоданчик я положил мыло, зубную щетку и порошок, тогда не было пасты, полотенце, два пионерских галстука, шелковый и простой, и почти новый пионерский костюм. Им я очень дорожил: синяя рубашка и укороченные брючки на манжете с позолоченными пуговицами под коленкой. Все сложил и оставил записку матери: «Ушел с вещами в интернат». Но, поскольку я учился в другой школе – не там, где сестра, и не мог знать адреса интерната, – приписал: «Пока не знаю куда. Может, тоже в Барыбино…»

Подхожу к школе – никого нет. Дворник подметает двор, в основном окурки. Я к нему:

– Дядь Семен, а где все? Я что, опоздал?

Он посмотрел на меня удивленно и после паузы спросил:

– Ты о ком спрашиваешь?

Я показываю ему повестку:

– Вот повестка: к 10 часам, с вещами.

Он почему-то долго читал повестку и, не глядя на меня, указал на ворота:

– Уехали на грузовой на Киевский вокзал. Только что!

Я побежал к воротам, оглянулся: дядь Семен стоит растерянный. Почему-то я запомнил его на всю жизнь: стоит с метлой в левой руке, а правой, сняв фуражку, чешет макушку… Дядь Семен погиб в одну из бомбежек. Дежурил на крыше школы, тушил зажигалки. Погиб от осколка.

Я приехал на Киевский вокзал, не помню как, может быть, на метро. Нет, кажется, на трамвае. По нашей улице, помимо 51-го трамвая, «букашка» – «Б» ходил. Народу на вокзале, как на демонстрации. Все строятся в небольшие колонны, проходя на платформы мимо провожающих. Их почему-то очень много. Некоторые женщины плачут. Я, не обращая внимания ни на что, иду, тороплюсь и читаю плакаты то ли с надписями номеров школ, то ли заводов, – не пойму. Вот прочитал: район Москворецкий, он на демонстрации был всегда рядом с нашим, Кировским. Вон колонна ушла на платформу, я за ней… Смотрю – знакомые ребята из девятого, десятого классов, с ними и пожилые мужики с вещмешками. Женщины провожают… Воронцов Володя меня увидел, удивился: