Дневник (1918-1919) - Евгений Харлампиевич Чикаленко
Он только перед смертью стал свидомым украинцем.
После этой манифестации очень мне хотелось остаться в Киеве, чтобы побывать еще на торжественной уличной манифестации, которую Центральная Рада объявила на 19 марта{55}, но у меня уже был билет на 17-е, который я с большим трудом добыл, да и земству и агенту министерства я назначил день своего приезда, так что уже нельзя было откладывать поездку.
Обо всем, что происходило в Киеве с 17-го марта по 20-е октября ст. ст., я знаю только из газет и писем, а потому и рассказывать не буду, а расскажу только о том, что я переживал и наблюдал, пребывая летом 1917г. в селе на Херсонщине.
Приехав в Перешоры, я узнал, что вместо сельского старосты организовался Комитет во главе с А.Куцоперой. Сей Куцопера, сын приезжего с Подолья крестьянина Федора Куцоперы, что купил под Перешорами 30 десятин земли и жил на хуторе, служил в гвардии, а затем городовым (полицейским) в Одессе, потом полицейским урядником в Бессарабии, откуда его прогнали за взятки, и он, поселившись на хуторе у отца, занялся подпольной адвокатурой. Люди рассказывали, что будучи городовым в Одессе, он в 1906 году исполнял обязанности палача и вешал революционеров; может, это и неправда, но каждому, кто посмотрит на его отвратительную, красную, рябую морду и огромную фигуру, приходит в голову, что так должен выглядеть палач.
А что он был лишен всяких моральных устоев, человеком «бессовестным» как говорили люди — было видно из того, что он, выманив у отца документ на всю его землю, не дал ничего родным братьям и, в конце концов, и самого отца выгнал из дома, и тот умер у чужих людей. И вот такой человек стал руководителем нашей общины, её первым лицом. Когда я заметил это крестьянам, то старые только плечами пожимали или рукой махали, а младшие, возвращавшиеся с фронта, дерзко отвечали:
— Он — наш брат, мужик, а такой бывалый, тёртый калач, не даст панам нас обмануть.
Не знаю, как в других местностях, а у нас и по соседним селам почти везде повсплывал такой мусор, такие мошенники, которые возвращались из городов, где служили в полиции, жандармами и т.п., а стали народными поводырями, потому что в искренность интеллигенции народ не верил. В местечке Окны, напр. избрали председателем комитета бывшего жандармского вахмистра Моргуся, который обмошенничал общину на крупную сумму. В с. Ставрово всплыл на самый верх Саблатович, который, будучи делегатом в Киеве на селянском съезде{56}, украл на ночевке у соседа 150 руб. Когда их у него вытрясли, то, не желая делать огласки, только выгнали его со съезда, написав о его поступке в общину. Вообще у нас на селе старшие и более честные крестьяне притихли перед младшими, которые, возвратившись с фронта, принесли новый дух, новые этические понятия; они почти открыто воровали не только у помещиков и евреев, но и у своих же крестьян, а когда те осторожно упрекали их за это, они нагло кричали:
— Я на фронте кровь проливал, а вы тут обогащались!
Причем без стыда ругались матом, говоря, что теперь «свобода слова».
За несколько лет войны они отвыкли от мирного труда, распаскудились, озверели, убивая людей и грабя с разрешения начальства в завоеванных краях, потому-то они и выбирали себе в поводыри людей, издавна умевших хорошо жульничать и имевших опыт в этом деле. «Совестливым людям» как говорили крестьяне, «стало тяжело жить на селе».
Мардаровский лавочник еврей Шафер, вдумчивый человек, который любит рассказывать обо всем притчами, так характеризовал мне нынешнее состояние на селе:
— Чистая, сырая вода не вредит человеку, а кипяченая — еще лучше сырой, но недокипяченная уже вредит. Так и с народом: пока он был сырой-темный, с ним можно было жить, когда он закипятится, то есть просветится, с ним еще лучше можно будет жить, но теперь он недокипяченный — ой, как с ним тяжело жить!
А когда я заметил:
— Зато теперь у вас есть равноправие!
— То равноправие, как эти карточки на сахар, которые нам выдавали: по ним сахара не достанешь, а сами они не сладкие. Теперь сняли «черту оседлости»{57}, теперь есть право нам везде по России ездить и жить, а из-за беспорядков никуда нельзя уехать — и товара нигде не достанешь, и ограбят по дороге. Так мы теперь торгуем так, как тот муж с женой торговали водкой. Продали они корову и купили бочонок водки. Вот муж дает жене пятак, чтобы налила ему рюмку. Потом жена дает мужу тот же самый пятак за рюмку водки, и так лишились и коровы, и водки. Так мы, купцы, теперь здесь в Мардаровке покупаем всякий товар друг у друга, потому что свежий с стороны нельзя привезти. Думалось, что после революции будет житься лучше, а оно теперь хуже, чем при царе. Тогда я дал приставу (полицейский комиссар) взятку и месяц живу спокойно, а теперь каждую минуту боюсь, чтобы не ограбили, не убили. Такая теперь жизнь!…
Вести хозяйство было безмерно труднее, чем в предыдущие годы: как людей, так и лучший скот забрали в армию, осталась одна калечь и молодняк. Хотя солдаты массами бежали с фронта, но работать они не хотели, а в большинстве занимались коммерцией, продавая крестьянам чай, сахар, привезенные с фронта, военное обмундирование, обувь, а распродав, являлись к воинскому начальнику, или просто в свою часть, получали новое обмундирование и вновь приезжали его продавать; таким образом постепенно почти все крестьяне переоделись в военную форму, потому что на базарах действительно нельзя было докупиться ни сапог, ни мануфактуры на одежду. Многие дезертиры, объединившись в банды, грабили по ночам крестьян, помещиков, а на хутора нападали и среди бела дня. Правда, мне никто не причинял никакого вреда, потому что я давно продал крестьянам сколько им надо было земли, поэтому у меня с ними были самые лучшие отношения, а это действовало и на соседних крестьян. Когда собравшийся в Одессе крестьянский съезд{58} постановил забрать все незасеянные помещичьи земли, то некоторые фронтовики подбивали крестьян забрать и у меня, но большинство не согласились, говоря, что надо подождать земельный закон. Вообще, жизнь в то лето в селе было неспокойной, напряженной: рабочие в экономии (дворовые), почти исключительно мальчишки, совершенно не слушали старших, а делали когда хотели и что хотели; в саду нельзя было уберечь от них ни
