Мартин Скорсезе. Ретроспектива - Роджер Эберт
Все проходят в просмотровый зал. Он обшит толстыми листами звукоизоляции, всю стену занимает большой экран, под ним три большие колонки. В другом конце комнаты стоят три проектора, они поставлены в ряд и синхронизированы, так что даже на этапе подготовки можно увидеть, как будет выглядеть фильм при использовании техники полиэкранов. Звукоизоляция в дверном проеме вырезана в форме Майка Уодли в шляпе. Уодли проходит в комнату и идеально вписывается в трафарет. Люди сидят на диванах и на полу. Свет гаснет, и на экране появляется Ричи Хейвенс.
Камера направлена прямо на Хейвенса. С другого ракурса видно, как оператор стоит на коленях прямо перед Хейвенсом, всего в нескольких сантиметрах от него. У Хейвенса нет верхних зубов. Кому какое дело? Он поет. Когда свет снова включается, Грэм выдыхает и тихо произносит: «Вот это мощь!»
«Как вам фильм?» – спрашивает Боб Морис. У него длинные волосы, борода, мягкий, вдумчивый голос; он предоставил заем в сто двадцать тысяч долларов на финансирование фильма.
«В нем что-то есть, – говорит Грэм. – Сколько у вас снято в черновой версии монтажа?»
«Около семи часов материала, который нам нравится, – отвечает Морис. – Примерно шестьдесят процентов – музыка и сорок процентов – документальные съемки: молодежь, копы, грязь, стиль жизни».
«Семь часов? – удивляется Грэм. – Ты собираешься продавать его в двух частях, как “Войну и мир”?»
«Нет, будем сокращать», – отвечает Уодли.
Он гордо стоит у проекционной, видит, что кадры с Хэйвенсом действительно впечатлили людей. Он видит, что Грэм впечатлен. Черт, все были под впечатлением.
Сильное кино. Новое поколение документальных фильмов о музыке, после фильмов «Фестиваль» и «Фестиваль в Монтерее». Уодли объясняет, что все время снимали на две, три, а то и на шесть камер, расставленных на сцене и в зале. Все камеры снимали выступления целиком. Таким образом с синхронизированным звуком можно переходить от одной камеры к другой или использовать полиэкран, чтобы одновременно показывать разные части по ходу выступления группы. Словно смотришь изнутри двигателя, когда работает машина.
«С каждой группой можно работать по-разному, – объясняет Уодли, пока в проектор заряжают следующий фрагмент пленки. – Мы сняли Canned Heat одним десятиминутным дублем, камера просто фланирует вокруг группы. А потом задерживается на Бобе Хайте и качается вверх-вниз. Было весело пытаться угадать, какому исполнителю достанется следующий долгий план. А на The Who мы использовали несколько камер и смонтировали на шесть экранов. Мы смогли это сделать, потому что у нас было достаточно материала».
Грэм кивает, он под впечатлением. «Не знаю, – говорит он задумчиво. – Я подумываю о том, чтобы закрыть Fillmore этим летом. У каждого придурка в мире будет свой рок-фестиваль. Каждый грошовый промоутер будет пытаться на этом выехать. Мы даже можем закрыть Fillmore для живой музыки этим летом и устроить там премьеру “Вудстока”. Мы могли бы поставить экран, у нас есть отличное звуковое оборудование. Что скажете?»
«Не очень хорошая идея, – откликается Морис, продюсер. – Лучше иметь небольшой кинотеатр на пятьсот-шестьсот мест. Если люди будут стоять в очереди и знать, что могут не попасть на фильм, то у нас будет больше сеансов. Запускается сарафанное радио, и мы получаем хит. Ужасно так говорить, но это правда».
«Мне все еще нравится идея показать фильм в помещении клуба Fillmore, – продолжает Грэм. – У рока должен быть свой Китайский театр Граумана. Мы можем сделать бетонные слепки локтей Дилана, шнобель Моррисона…»
Свет снова гаснет.
«А теперь – социально значимое явление, – говорит Боб Морис. – Арло Гатри».
Арло прилетает на вертолете, выходит из него по длинному трапу и смотрит на толпу в четыреста тысяч человек – вот горизонт вселенной Вудстока.
«Ну разве не чума? – вопрошает Арло. – Полный отпад. Это улет, чуваки…»
«Что это? Что это? – говорит Грэм в темной проекционной комнате. – Кто пишет диалоги этому парню? Звучит так, будто он выучил наизусть словарь хиппаря».
«Просто чума», – негромко повторяет Арло на экране.
Показ длится до полуночи. Уодли бегло показывает The Who, Сантану, Джими Хендрикса. Хендрикс – это нечто. Камера находится в пяти сантиметрах от его пальцев. Он натягивает струны, терзает их, импровизирует вокруг темы «Звездно-полосатого флага», и мы слышим, словно в воздухе взрываются ракеты…
«Я не уверен, что вы сможете написать об этом фильме, если не поговорите со мной, – говорит Боб Морис после показа. – Теперь многие фильмы будут сниматься так. Голливудские студии потеряли связь с рынком, и они напуганы. Должен быть альтернативный источник фильмов. Например, мы. Им придется прийти к нам. Поверьте, Warner Brothers не стали бы с нами ни секунды разговаривать, если бы могли сами снять этот фильм».
Warner Brothers, объясняет Морис, заключили с ними сделку после Вудстока. Они взяли на себя производство фильма и его распространение за процент с продаж. Фильм выйдет в следующем месяце, если Уодли вовремя закончит монтаж.
«Никто другой не смог бы снять фильм о Вудстоке, – говорит Морис. – Никто не смог бы попасть туда физически. И они не были готовы рискнуть такими деньгами. Но мы точно знали. Вначале мы вложили собственные деньги, потому что знали, что после Вудстока кто-то захочет купить этот фильм. И мы решились на смелый поступок, взяли кредит на сто двадцать тысяч долларов, – он улыбается. – Конечно, у нас их не было».
Морис говорит, что его работа – поддерживать «защитную броню» вокруг фильма, вести переговоры с людьми из Warner, не позволять им вмешиваться в создание картины. «Они хотели, чтобы это был эксплуатационный заказной фильм, чтобы он вышел как можно скорее, – говорит он. – Мы сказали “нет”».
Он машет рукой в воздухе, указывая на лофт, и продолжает: «Все, кого вы здесь видите, – участники съемочной группы. Люди, которые снимали фильм, участвуют в его обработке. Это наш фильм. Соня была на съемках. Жан, он вон там, был помощником оператора. Все девчонки были там, наверху, никто из них не был просто… секретаршей. Конечно, в офисе царит атмосфера хаоса. Работа идет неформально. Но мы добиваемся своего. Люди из Warner были здесь, и они поражены. Конечно, у нас длинные волосы, мы говорим на своем языке. Но
