15 лет русского футуризма - Алексей Елисеевич Крученых
7-й и 8-й классы гимназии. Я вдруг вплотную засел за стихи. Началось с –
Воздух чист, ясен день
Под прозрачную тень…
и пошли десятками в сутки.
Над первыми тремя четверостишьями с дактилическими рифмами просидел подряд шесть часов, пока не одолел. Очень победой гордился.
Стихи – смесь Алексея Толстого, Фофанова и отдаленно доносящейся горьковской символятины «Буревестника» и «Песни о соколе». Потом прибавился Саша Черный.
В университете жил сурком – ничего не видя, писал стихи и богомольно пугался, увидев «настоящих» писателей – например, Сергея Яблоновского.
Стихи в те годы откладываются пудами, как морское дно из ракушек мелового периода. Люблю подсчитывать. За три года писаний – 1600 стихотворений, среди которых добрая сотня выше 100 строк.
Никаких шагов к напечатанию не предпринимаю. Еще в гимназии отослал залп гражданственных стихов в адрес Короленко, но ответа не получил. Мысль о что, могу быть напечатан, отсутствует.
Пропускаю сквозь себя Бальмонта, Блока, Кузьмина, немного Северянина.
На какой-то студенческой вечеринке зачитываю мадригальное стихотворение партнерше по танцу. Она протежирует. Добираюсь до одного из литкружков. Встречаюсь там с Борисом Лавреневым, отличие которого в то время было в том, что он фатально улавливал каждый новый поэтический прием через 5 минут по его изобретении.
Лавреневу не писалось. Он завел себе большой стол (как у Шершеневича) и рассыпал по нему бумаги деловым образом (как у Шершеневича). Помогало мало. Начинали грызть семечки. Помню свой экспромт –
Ну и время, Ну времячко.
Соли сотое семячко.
И в животиках вспученных
Забурлюкался Крученых.
1913 год штурм унд Дранг. Футуризм. Зачеркиваю 1600 написанных стихов и ставлю стих на голову. До перелома писал на египетские мотивы –
«На стене фиванского храма
Высекают тебя в одеждах».
После перелома сразу с ощущением дерзостного замирания под ложечкой:
Икнул выключатель
И комната зевнула белым.
Так вы уже были в печати?
Ах, это стихи?
Ну, где вам!
Покушайте лучше арбуза.
Хорош.
Неправда-ль?
На вырез.
Не говорите слова – муза…
А потом услышал в читка Маяковского его вещь «Я» (трагедия):
Граненых строчек босой алмазник,
Взметя перины в чужих жилищах…
– и был расплющен. Но не на смерть. Ходил с – Маяковским и Большаковым дразнить символяков на Б. Дмитровку 15 в Литературно-художественное общество (где теперь МК ВКП (б). Маяковский пугал (у него были специально взрывные для этого стихи). А я радовался, что злятся кругом и негодуют, но сам не читал, ибо взрывных у меня не было.
Потом написал стихотворение, кончавшееся так:
Это всех до конца и навзрыд
Беспощадно целуют нахалы.
– специально для пугни женских клубов, которые были очень охочи до лекций о футуризме.
Стихотворная кульминация – в момент объявления войны 1914 г. В стихотворении «Боженька» строю первый марш –
«…вот барабаны мерят дороги».
Ибо слышал незадолго, как деревенские футболисты, ходя на матчи горланили строки:
«стара баба дегтем, дегтем, дегтем,
стара баба дегтем, табаком…»
Отсюда пошли мои марши.
Война и первые годы революции – до 1919 года – стихотворно-глухой период. Редкими взрывами работает стиховезувий и работает, по совести говоря, паршиво, больше по линии внутреннего потребления.
Книга «Железная пауза», намеченная к выпуску еще в 1915 году, ложится на полку и издается с опозданием в 4 года, уже во Владивостоке.
На Дальнем Востоке два учителя научили меня работать на социальный заказ в жестких условиях задания и в отчетливом социальном политическом плане – японцы-интервенты и красные партизаны Приморья.
Только оттуда пошла моя работа над агитстихом, лозунгом, фельетоном, критическим этюдом, очерком, статьей, репортажем, частушкой.
Редко после того писал вне задания, и не любил этих внезаданьевых вещей. Приятно было работать лозунги к революционным дням.
Из сотен сделанных лозунгов, особенно ценю свой клубный лозунг – на тему «Быт и клуб» –
Быт глуп.
Быт спит.
Рабклуб.
Бей быт.
Затем, 7-го ноября перед германской революцией (1923), когда рабочие с Симоновки предложили дать им лозунг на 20–22 буквы, ибо таково количество простенков между окнами по фабричному фасаду, я сделал –
«Германия, даешь Октябрь.»
Эта строка пошла запевом, в «марше – плакат».
В это же время начинается театральная работа.
«Земля, дыбом» делается из «Ночи» Мартинэ в «порядке подчистки» текста – стихотворную труху надо подпрессовать.
Дал название «Земля дыбом». Мейерхольд согласился на это название не сразу, сказал – «не совсем нравится. Подумайте, может, еще что придумаете».
Я не стал придумывать.
Через 4 года Федоров (постановщик пьесы «Рычи, Китай») попросил – нельзя ли название «Рычи, Китай» заменить, скажем – «R 303», как называют в Англии миноносцы.
Я знал, что отец этой просьбы – привычка к «Д. Е.» и уперся на «Рычи, Китай».
Меньше стихов, – больше журналистики –
Меньшее камерщины в читке, – больше радио.
Меньше театра, больше кино.
Меньше лирики, – больше утилитарики.
Вот те рельсы, по которым идет работа последних лет.
С. Третьяков.
1927 г. Ноябрь.
А. Крученых. Автобиография дичайшего
Считаю бесцельным верхоглядством биографии и автобиографии на одной страничке. Но, угрожаемый тем, что другими будет написана такая моя биография, исполненная даже фактических лжей, – вынужден таки написать «оную».
Во-первых, как это ни странно, у меня были родители (потомственные крестьяне). Родился я в 1886 году 9 февраля в деревне Херсонской губернии и уезда, и до 8 лет жил в ней и даже пытался обрабатывать землю, но больше, кажется, обрабатывал об нее свою голову, падая с лошади (не отсюда ли тяга к земле в моих работах?!).
8-ми лет переехал в Херсон, где и получил первоначальное образование.
16-ти лет поступил в Одесское Художественное Училище, каковое и окончил в 1906 году (сдав экзамены по 20 с лишком предметам!) и получил из Академии Художеств диплом учителя графических искусств средн. учебных заведений, который и эксплоатировал в «минуты трудной жизни»: был сельским учителем в Смоленской губернии и учителем женской гимназии в Кубанской области, откуда извергался
