Михаил Марголис - Крепкий Турок. Цена успеха Хора Турецкого

«Никогда не забуду долгий путь домой, — расскажет об этом двадцать с лишним лет спустя Турецкий в интервью одному глянцевому журналу. — Впереди шел грузовик с тремя гробами, за ним ехал я. Обогнать как-то не получалось… Мне было страшно увидеть тещу. Женщину, которая в один миг потеряла детей и мужа».

Кроме скорби Турецкого терзал вопрос: как теперь быть с Наташей? Маленькой дочери требовалась еще большая забота, а он, привязанный к нескольким работам, не в состоянии находится с ней неотлучно. «Я хотел перевезти Наташу от тещи к своим родителям, — говорит Михаил. — Хотя моей маме тогда уже было под 70, и они с отцом жили в обычной двухкомнатной квартире. А теща осталась одна в большой подмосковной трехкомнатной. Но психологическое состояние Лениной матери было столь тяжелым, что мне казалось, Наташе с ней пока оставаться не следовало. Однако получилось наоборот.

Возник некий консилиум с участием тещиного брата, ее сестры, друзей. Они на меня как-то все навалились и объяснили: если сейчас ты еще и внучку у нее заберешь, она сойдет с ума. Пусть пройдет какое-то время. Пришлось согласиться».

Нередко из внезапного душевного ступора человека выводит перемена его будничного жизненного графика, смена деятельности, возникновение новой цели. Судьба преподнесла Турецкому удивительную возможность для «перезагрузки» уже через несколько недель после пережитой им трагедии. Его позвали творить в синагогу. Возрождать еврейские литургические песнопения в России. Первым, с кем он встретился «в начале славных дел», был Владимир Борисович Плисс — кантор Московской хоральной синагоги, той, что в районе Китай-города.

«Я сам закончил хоровое отделение Института им. Гнесиных, — говорит Плисс, — и самостоятельно выучил иврит, чтобы стать кантором. Несколько лет записывал и расшифровывал канторские произведения, дабы у нас появились их партитуры. Надо же правильно молиться. Каждая молитва имеет свой музыкальный канон. Эта музыка совершенно не европейского плана. В Союзе и канторов-то почти не было. Один жил в Риге, другой — в Алма-Ате — двое в Москве.

Постепенно у коллектива московской синагоги появился определенный репертуар, который мы исполняли. И полагали, что ничего другого быть не может. Так продолжалось лет пятнадцать. Наш ансамбль уже стал собранием достаточно пожилых людей, не претендовавших на роль профессионального хора. Никакой особой информацией о еврейской литургической музыке мы не обладали. Отдельных канторов слушали на кассетах, о хорах вообще ничего не знали.

Но в 1988 году впервые советское правительство отправило раввина Адольфа Соломоновича Шаевича на стажировку в американский Иешива-университет. Он взял меня с собой. Шаевич занимался по раввинской программе, я — по канторской, учился у знаменитого Йозефа Маловани. Там я узнал, что пласт еврейской духовной музыки гораздо шире, чем нам в Союзе представлялось. И еще в Нью-Йорке мне довелось оказаться на концерте хора большой синагоги Иерусалима под руководством Эли Яффе.

Я, воспитанный на критериях российской музыкальной школы, понял, что мы в СССР можем исполнять такую музыку даже лучше. Нужен только соответствующий репертуар (его я в США собрал) и финансовые средства, чтобы привлечь солистов.

Так совпало, что в то перестроечное время многие крупные американские еврейские организации желали развивать различные благотворительные программы в Союзе, тем более они обходились им не очень дорого. Я выдвинул инициативу создать настоящий концертный хор при московской синагоге, чтобы привлечь к ее посещению больше народа, и получил поддержку Адольфа Соломоновича, а также легендарного Ральфа Гольдмана, экс-секретаря Бен-Гуриона. Тогда Гольдман (сейчас ему, к слову, 97 лет и он до сих пор работает в Иерусалиме) являлся президентом крупнейшей еврейской благотворительной организации „Джойнт“. А я был помощником Шаевича в международных контактах и обладал, так сказать, допуском к уважаемым людям. Кроме Гольдмана, в мою идею поверили многие. Тот же Маловани, входивший в попечительский совет „Джойнта“. Деньги нам выделили, оставалось — реализовать задуманное на практике. Я ведь стремился не просто создать профессиональный концертный коллектив, а лучший в мире еврейский хор! При этом, объективно оценивая собственные возможности, понимал, что в качестве концертного дирижера, не соответствую задуманному проекту. Требовалось найти подходящего человека на этот пост». Вскоре Плисс узнал о Турецком.

06 глава

«Ты охренел, Миша! Какая синагога?!»

«После возвращения из Америки я участвовал в организации гастролей лучших канторов мира в СССР, — повествует Владимир Борисович. — Они выступали в Большом зале столичной консерватории, в зале им. Чайковского, в Питере, Одессе, Минске. Мы знакомили нашу публику с новым для нее искусством. Если хотите, готовили к появлению московского еврейского хора. Самостоятельно синагога не имела права заниматься привозом, каких бы то ни было артистов и устройством их концертов. Мы сделали это через детский фонд Альберта Лиханова. Там работал Николай Васильевич Егоров, сам когда-то руководивший профессиональным хором. Я с ним разговорился и сказал, что ищу яркого профессионала, который возглавил бы наш синагогальный хор. У нас обнаружилась общая знакомая — декан хорового факультета Гнесинки Людмила Попова. Я пошел к ней. Она меня помнила, ведь с момента моего окончания данного института тогда прошло немного времени.

Попросил ее подумать, нет ли среди ее студентов-евреев тех, кто мог бы возглавить хор синагоги? Она позвонила Мише Турецкому. Мы с ним встретились. Я объяснил ему идею, и он тоже ею очень загорелся».

Михаилу, впрочем, запомнилось, что о вакансии в синагоге ему сообщила бывшая однокурсница Татьяна Добростина, с которой он в те «черные» для себя дни повстречался в Гнесинке, куда «непонятно зачем заглянул». По большому счету, сие неважно. Принципиально другое: Турецкого вдохновила «эта еврейская история». Он ринулся в нее «по зову сердца», решив, что «нашел свое дело», и даже не уточнив, сколько на первых порах ему за это будут платить. Через десять дней после обстоятельного разговора с Плиссом, в сентябре 1989-го, Михаил уже провел в синагоге первую репетицию.

«Ты охренел, Миша! — кричал Шерлинг, узнав, что Турецкий покидает его „Школу музыкального искусства“. — Я тут из тебя звезду делаю! И поешь, и танцуешь, и дирижируешь. А ты куда — в хор синагоги?! Бесперспективно». Но агитировать и стращать 27-летнего хормейстера, получившего реальный шанс создать фактически свой авторский проект, абсолютно не стоило. Он принял твердое решение, поблагодарил Юрия Борисовича за «полезную практику, полученную в его театре», и откланялся. А «школа» Шерлинга, кстати, довольно скоро прикрылась.