Наперекор земному притяженью - Олег Генрихович Ивановский
Кое-где среди беженцев — в основном женщин, стариков и детей — раненые красноармейцы в бинтах и повязках, давно уже потерявших белый цвет. На выгоревших гимнастерках белые пятна соли. За спинами тощие, пропыленные вещмешки — «сидоры». На поясе невесомо болтаются пустые фляги. Куда ни кинешь взгляд — везде брошенные вещи, порой даже каски, противогазы. Брошены бесполезные грузовики — пет бензина. За кюветом на трех ногах лошадь. Тут же, в воронке от бомбы, вспухшие трупы еще двух лошадей. Жестокие следы, оставленные фашистскими летчиками…
Внезапно, обвалом, — рев моторов, и тут же истошный вопль: «Возду-у-ух!» Прямо над нами пронесся краснозвездный «ястребок». За ним три «мессера». Но наш истребитель принял бой. Самолеты закружились в небе. В синеве потянулись серебристые бегущие пунктиры, с запозданием раздались выстрелы.
Через минуту наш самолет выбросил желтый язычок огня, окутался дымом. Из леска поднялся и поплыл багрово-сизый гриб. Три «мессера», воя моторами, пронеслись над нами, развернулись и со стороны солнца один за другим пошли в пике, строча из пулеметов. Видимо, выбрали себе цель, показавшуюся им важнее нашей колонны и толпы беженцев.
«А где же наши?» — тщетно вглядывались люди в синеву. Разве мы знали, что наша авиация накануне вражеского нападения была сосредоточена на старых аэродромах близ границы, что за половину дня, того страшного дня 22 июня, фашистскими летчиками было уничтожено 1200 советских самолетов?
Все это стало известно значительно позже, а пока, выполняя приказ, мы шли и шли. Страшно изнуряли переходы по 40–50 километров в сутки с короткими привалами. Сон стал похожим на глубокий обморок. Еле шли не только мы, но и наши собаки. По совету командиров во время передышек в кюветах мы обычно поднимали вверх ноги, чтобы оттекала кровь. Точно так же стали поступать и собаки. Лягут на спину — и все четыре лапы вверх. А ведь их-то никто этому не учил!
Гусятин, Дунаевцы, Ялтушков, Бар, Жмеринка… Мы уже еле-еле переставляли ноги. Гимнастерки мокрые, от пота во рту солоно. Как хотелось присесть, а еще больше — прилечь! Но шагали, шагали, и конца той дороге не было видно. И вот когда уже казалось, что никаких сил не хватит еще раз, два или три переставить налитые будто свинцом ноги, от головы колонны перекатом долетало: «Прива-а-ал!» И сразу кто где стоял, там и падал. И — тихо. Никто не шутит, не ворчит… Сколько минут будем лежать? Пять? Десять? Между командами «Привал!» и «Встать, строиться!» время точно отмерено. Но эту меру знают только командиры…
Постоянно мучила жажда. Боже, как хотелось пить! О еде-то уже и забывать стали. Что за еда — один сухарь и два кусочка сахару на день. Это и завтрак, и обед, и ужин. Пожевал на привале отломанный от сухаря кусочек, запил водой, если есть во фляге, сдвинул скатку с плеча под голову… и провалился в небытие до команды «Встать!». Как только команда раздастся — опять шею в скатку, как в хомут, винтовку на ремень, собачий поводок на левую руку. Вещмешок — неизменный «сидор» — всегда на спине. И опять шагать, шагать, шагать…
Выходить из строя категорически запрещалось, не говоря уж о том, чтобы сорвать с ветки десяток черешен или начавших уже поспевать вишен. При нашем более чем скудном рационе это могло быть неплохим подспорьем. Но… нельзя! За мародерство — под трибунал! Таков был приказ.
Выполняя строжайший приказ командования: «В бои не ввязываться, двигаться как можно быстрее в Киев», мы продолжали шагать. Пошли девятые сутки, десятые…
13 или 14 июля мы брели по дороге между Сквирой и Белой Церковью. Приближалась ночь. Неожиданно товарищ, шедший за мной, вполголоса сказал:
— Ты, кажется, штык потерял…
Протянув руку и ощупав ствол винтовки, я убедился: штыка нет. Лоб сразу покрылся испариной. Что же теперь будет? Может, доложить старшине? Или скрыть? Но ведь это же оружие…
Выйдя из строя, я с трудом обошел человек десять и, поравнявшись со старшиной, с дрожью в голосе произнес:
— Товарищ старшина… Я где-то потерял штык.
_ Что-о?! Как потеряли?
— Не знаю. Наверное, на привале. А мне только сейчас Михайлов сказал.
— Штык найти. Иначе — под трибунал. Ясно? Все! Легко сказать — найти. А как его найдешь ночью?
Зашагали мы с Ашкартом обратно. Нас ждать, конечно, никто не стал.
Я шел и со злостью думал: «Вот, стремился с немцами грудь в грудь сойтись — воюй теперь!» А ночь, прямо сказать, выдалась беспокойнее прошедшей. Пулеметные и автоматные очереди раздавались совсем рядом. Где же может быть этот проклятый штык?.. Штык или трибунал… Жуть какая-то!
Пес мой часто останавливался и с тревогой оглядывался назад. Все его собачьи друзья ушли, а его хозяин тянет куда-то совсем не туда.
Не помню, да я тогда не очень-то представлял, сколько отшагали мы по шоссе, как вдруг сапогом я поддел что-то металлическое. Нагнулся, пошарил — штык. Штык! Счастье-то какое! Как-то сразу и силенок прибавилось. Повернули мы с Ашкартом назад. Только бы догнать своих! Ашкарт уже не оглядывался, а тянул поводок вперед, словно понимал, что догнать надо во что бы то ни стало.
На шоссе было совсем пусто. Ни машин, ни повозок, ни людей. Не могли же наши уйти за это время так далеко вперед! Силы-то у всех на исходе. Догоним. Должны догнать. Вскоре Ашкарт стал тянуть сильнее и тихонечко повизгивать. Ну, значит, учуял или услышал своих. Так и оказалось; Догнали-таки мы с ним ребят, замыкавших пашу колонну. Идти дальше, обгонять почти весь строй, чтобы дойти до своего места, сил уже не хватило. Так и поплелись последними.
Не помню, сколько времени прошло, когда по цепи передали вполголоса: «Привал». Тут же в кювете упал я, словно подкошенный. И дальше не помню ничего до того момента, пока не почувствовал, что кто-то настойчиво дергает меня за ногу. Дергал, тихонечко повизгивая, Ашкарт. Совершенно автоматически, когда остановились, я в последний момент надел петлю поводка себе на ногу. Так учили. Вот и пригодилось. Огляделся. Рядом никого. Ушли? Когда? Сколько минут я спал или был без сознания? Кто знает. Ашкарт очнулся
