Тудор Аргези - Феодосий Видрашку
На столе перед директором лицея распоротая шапка Янку, будто рядом лежат убитые черный ягненок, из шкурки которого сделан верх, и рыжий козленок — изнанка. Тетушка Розалия привезла ему шапку из деревни.
— Так что вы скажете, господин Теодореску? — В голосе директора был и укор и сожаление, а на его лице, кроме удивления, блуждало еще невысказанное: «Мы к тебе так хорошо относимся, жалеем тебя, а ты?..» Потом еще это слово «господин». Он привык, что и директор и преподаватели называли его до сих пор по имени — Янку, а сейчас «господин». «Нужно сказать все как было», — решил Янку и, оторвав взгляд от распотрошенной шапки, объяснил четко и коротко: он хотел сохранить этот сон, не потерять его.
— Разве вам не говорили, что вы во всем должны быть открытыми, ничего не скрывать от своих наставников, делиться с ними самым сокровенным? Это одно из условий обучения в лицее, носящем имя святою Саввы.
Ученик обязан сообщать своему наставнику все, что с ним происходит. Во сне тоже… Так вот мы, к сожалению, должны вас, господин Теодореску, исключить из списка стипендиатов… К сожалению… А это возьмите.
Янку забрал свою распоротую шапку и собирался выходить, когда увидел, что гроб-человек встал, вышел ему навстречу и спросил еле слышимым голосом:
— А куда вы, господин Теодореску, турецкий ятаган спрятали? И зачем он вам понадобился?
Янку вмиг сообразил, что тут он должен сказать неправду. Он не знал, каким образом мог узнать отец Симеон об этой кривой сабле. Григоре показал ее только ему одному, и они ее тут же унесли из интерната, спрятали в глубоком каменном гроте в парке Чинтмиджиу. А потом — Григоре сказал ему об этом — в воскресенье саблю увез в Дидешть кучер, привезший, от матери гостинцы.
— Ятаган? Какой ятаган? — Янку удивленно пожал плечами.
Директор сидел в своем кресле, по лицу его было видно — ему не хочется, чтобы Янку признался: холодное оружие в интернате — дело серьезное, тут такое может быть…
— Хорошо, я так и думал, — поторопился директор завершить разговор. — Конечно, зачем вам ятаган?
Когда мальчик ушел, директор обратился к продолжавшему стоять как вопросительный знак отцу Симеону?
— Да, вы подумали, зачем им ятаган? Откуда вы взяли всю эту историю?
Отец Симеон хорошо понимал, когда директору не хочется, чтобы принесенный ему донос подтвердился. В то же время и самому отцу Симеону не хотелось выглядеть в ложном свете:
— Сам я, конечно, собственными глазами не видел, и прямых доказательств у меня нет… Возможна ошибка, все возможно. — Последнее «все возможно» прозвучало двусмысленно, и директор уловил это, но ничего не сказал. Пусть отец Симеон докажет вещественно, и тогда будет другой разговор.
В глубине парка из-под прошлогодних листьев Григоре достал веревку и несколько дощечек и тут же соорудил из них разборную лестницу.
— Вот так. Потом мы ее забрасываем на забор, а на той стороне разбираем, прячем и обратно возвращаемся так же. Главное, шпингалеты рам у окон не опустить. Ясно?
Через забор они перемахнули без особого труда — у Григоре явно был уже опыт. Они добежали до Атене. У черного входа Григоре улыбнулся моложавый старик и молча пропустил.
— Это наш бывший кучер — после смерти отца не захотел оставаться в Дидешть и работает здесь. — Григоре выпалил это на ходу, шагая через две ступеньки туда, наверх, на самое «кукареку», как говорят в Румынии.
Зал уже был набит. Так неожиданно исполнилась мечта Янку побывать здесь, в этом нарядном доме.
На сцене сидели на стульях человек десять, один говорил с трибуны. Он рассказывал о том, что созданная в стране социалистическая партия[7] будет бороться с нищетой шалашей и землянок и несправедливым общественным устройством. Оп перебивал свою речь стихами Эминеску:
Скорее разгромите порядок злой и грешный,
народы разделивший на слуг и на господ.
Мы знаем, что за гробом наступит мрак кромешный,
а здесь и жизнь, и солнце, и хлеб, и воздух вешний —
так пусть их все получат, пусть каждый их возьмет…
Разбейте же порядок жестокий и кровавый,
роскошные чертоги, и царственный дворец,
и замок белоснежный, и храм золотоглавый,
и пусть повсюду хлынут потоки жгучей лавы,
с камней следы позора смывая наконец…
Потом говоривший обратился к писателям и журналистам, ко всем литераторам:
— Победа грядет. Завершается это столетие и наступает следующее. Это будет не просто двадцатый век, а век наступления человеческого счастья. Каждому из нас предначертана в обществе определенная миссия. И когда мы становимся свидетелями огромных усилий пролетариата покончить с черными днями, наш долг быть рядом с ним. Давайте же, художники слова, создавать всемогущую песнь, от победного звучания которой рухнут библейские стены Иерихона.
— Это директор газеты «Адевэрул»[8] Бакалбаша, — шепнул Григоре онемевшему от волнения Янку.
«Тони Бакалбаша был великим волшебником
