Альфред Штекли - Джордано Бруно

Ему задали вопрос, от которого в немалой степени зависел исход процесса: подвергался ли когда-нибудь раньше обвиняемый суду инквизиции и не приносил ли отречения?

Джордано сослался на свои прежние показания, сказал, что, когда был послушником, настоятель за пренебрежение к образам святых грозился подать донос, но разорвал бумагу. Поэтому ему неизвестно, было ли начато следствие. В 1576 году провинциал тоже возбудил против него какое-то дело. Но обвинений он, Бруно, не знает ни в целом, ни в частностях. Опасаясь ареста, он и уехал в Рим.

Члены трибунала испытывают сомнения. Так он ничего и не ведает о сути выставленных против него обвинений? Не чувствует за собой проступков, которые могли их вызвать?

Они хотят, чтобы он сам приумножил обвинения?

Их никак не убедишь, что ему совершенно неизвестны причины преследования? Ну, раз на него так наступают, он вынужден кое-что вспомнить. Он уже говорил о своих суждениях относительно Ария. Сейчас он вернется к этой теме, поделится своими предположениями, но новой ереси инквизиторы из этого не извлекут.

— Я не представляю себе, по какому обвинению было возбуждено следствие. Разве только в связи с таким случаем. Однажды в присутствии нескольких монахов я беседовал с Монтальчино, ломбардцем, братом нашего ордена. Он утверждал, что еретики — невежды и не знакомы со схоластическими терминами. Я возражал, что они, конечно, не облекали своих утверждений в схоластическую форму, однако излагали свои взгляды вполне доступно для понимания. В качестве примера я привел ересь Ария. Упомянутым монахам было достаточно, чтобы провозгласить, будто я защищаю еретиков и считаю их учеными людьми. Больше я ничего не знаю. Я не предполагал, чтобы по этой причине могло быть возбуждено следствие.

В уверениях Бруно есть слабое место. Итак, опасаясь тюрьмы, он скрылся из Неаполя. Но что он может сообщить трибуналу о своем пребывании в Вечном городе? Если он явился туда, чтобы перед лицом начальства оправдаться от наветов врагов, то чем объяснить его бегство из Рима? Джордано не имеет ни малейшей охоты говорить о настоящей причине своего поспешного отъезда. Зачем ему вспоминать о том, что его философию называли ересью, и о сброшенном в Тибр доносчике? Но все-таки почему он бежал? Он находит объяснение. Из Неаполя он получил письмо, извещавшее, что там были обнаружены запрещенные книги, которые он, уезжая, вышвырнул в нужник. Это были сочинения отцов церкви. Запретными они считались потому, что были снабжены комментариями Эразма Роттердамского. Джордано повторяет, что схолии Эразма были полностью замазаны. Значит, не из интереса к нечестивым примечаниям пользовался он этими книгами, а из любви к знаменитым богословам.

Бруно настойчиво подчеркивает, что он впервые стоит перед трибуналом инквизиции. Он Никогда прежде не подвергался отлучению от церкви и никогда не привлекался к суду Святой службы.

Ему прочли все протоколы его показаний. Хочет ли он что-Либо добавить или исключить? Джордано ответил, что согласен с тем, как изложены его слова.

Но один вопрос требовал уточнений. Речь шла о пресловутой книжице заклинаний.

— В Падуе я приказал переписать книгу «О печатях Гермеса», но не знаю, имеются ли в ней какие-либо осужденные положений. Я велел ее переписать, чтобы пользоваться ею для юдициарной астрологии, но еще не прочел. Приготовил я ее для себя потому, что Альберт Великии в своем трактате о минералах отзывался о ней с похвалой. В настоящее время она находится в руках Мочениго.

Допрашивающие переменили тему.

— Имеется ли в этой стране или где-либо в другом месте ваш враг или человек, недоброжелательно относящийся к вам и по какой причине?

Бруно ответил без колебаний:

— В этой стране я не считаю врагом никого, кроме Джованни Мочениго, его домашних и слуг, ибо он нанес мне тягчайшее оскорбление, какое только может нанести человек: он, оставив меня в живых, лишил меня жизни, обесчестил, арестовал меня, своего гостя, в собственном доме, захватил все рукописи, книги и остальные вещи. И он' поступил так потому, что не только желал научиться у меня всему, известному мне, но и хотел, чтобы я не учил никого другого. Он все время угрожал моей жизни и чести, если я не открою ему всего, известного мне.

Обвиняемый, как и на первом допросе, безошибочно назвал доносчика и рассказал о причине вражды. Юридической ценности доноса был нанесен существенный ущерб. Теперь перед инквизиторами еще острее встал вопрос о необходимости любой ценой найти свидетелей, которые подтвердили бы выдвинутые Мочениго обвинения.

Андреа Морозини и в трибунале Святой службы держится с достоинством.

— Знает ли он некоего Джордано Бруно Ноланца, занимающегося философией и литературой, который недавно был в Венеции и жил в доме его светлости Джованни Мочениго?

Морозини отвечает спокойно и рассудительно. Да, он знает синьора, о котором его спрашивают. Несколько месяцев назад в книжных лавках появились философские книги Джордано Бруно. О нем было много толков как о человеке, разнообразнейших познаний. Книготорговец Чотто говорил ряду лиц, в том числе и ему, что Бруно в Венеции и, если мы захотим, он может привести его в наш дом, где часто собираются дворяне и прелаты побеседовать о литературе и особенно о философии. Получив согласие, Чотто привел Ноланца. Потом тот приходил неоднократно и принимал участие в ученых беседах.

У Морозини строгое, надменное лицо.

— Из рассуждений Ноланца никогда нельзя было сделать вывода, что он придерживается каких-либо взглядов, враждебных вере. Что же касается меня, то я всегда считал его добрым католиком. Если бы у меня появилось малейшее подозрение в противном, — заканчивает он тоном, не допускающим возражений, — то я никогда бы ему не позволил переступить порог нашего дома!

Поклонившись, Морозини уходит. Инкцизитор с трудом скрывает раздражение. Снова неудача! Свидетелей обвинения не прибавилось. Даст ли что-нибудь новое вторичный вызов Чотто?

На этот раз Джамбаттиста чувствует себя уверенней.

Помнит ли он, как его недавно допрашивали в трибунале, и не забыл ли, о чем шла тогда речь?

Конечно, не забыл. Около месяца назад его здесь допрашивали о Джордано Бруно, который издал много философских книг, интересовались в особенности вещами, касающимися веры этого Джордано, его жизни, нравов. Он показал все, что знал.

Ему задают обычный вопрос: не хочет ли он что-либо исключить из прежних показаний или добавить? Оказывается, он имеет что добавить!

— Мне нечего сказать, кроме того, что однажды в начале мая, в моей лавке, я спросил Джордано, над чем он работает. Он ответил, что пишет книгу «О семи искусствах»; закончив ее, хочет написать другую книгу и поднести его святейшеству. Он мне не сказал, ни что это за книга, ни с какой целью и ради чего намерен так поступить. Он только сказал: «Я знаю, его святейшество любит науку, хочу написать эту книгу и поехать преподнести ему».