Юрий Зобнин - Николай Гумилев

Длительная работа по отчуждению человечества от Церкви оказывается необходимым условием для предуготовления грядущего в конце истории торжества зла потому, что личное знакомство со Христом, Абсолютным Добром, не только знание о Нем, но и телесное причастие Ему, делает человека невосприимчивым к любой другой ценностной альтернативе. Выбор добра в качестве жизненной ценности для человека более естественен, нежели обращение ко злу. Любой нормальный, имеющий опыт добродетельной жизни человек в случае прямо предложенной перспективы общения со злом сделает все возможное, чтобы избежать такого развития событий. Прямо предложенный человечеству, уже имеющему непосредственный опыт общения со Христом в Церкви, выбор между Ним и Антихристом — предопределен изначально: Добро на зло никто менять не будет. Для того чтобы заставить его совершить такой обмен, нужна длительная мошенническая психологическая «обработка», подобная той, в которой специализируются недобросовестные риелторы, убеждающие клиентов поменять уютный особняк в живописном, тихом историческом центре города на зловонный хлев в предместье, пользующемся самой дурной славой. Подобный обмен может совершить только тот, кто неадекватно воспринимает реальное положение вещей. Такой человек как бы перемещается в мир иллюзий, начинает принимать желаемое за действительное, и поэтому эпоха апостасии — эпоха массового безумия человечества, утратившего способность к адекватной оценке обстановки, принимающего добро за зло и зло за добро. Подобное извращенное состояние психики христианина, фактически отпавшего от Бога, но не сознающего себя таковым, называется в православной сотериологии прелестью. «… Прелесть есть усвоение человеком лжи, принятой им за истину, — пишет свт. Игнатий (Брянчанинов). — Прелесть действует первоначально на образ мыслей; будучи принята и извратив образ мыслей, она немедленно сообщается сердцу, извращает сердечные ощущения; овладев сущностью человека, она разливается на всю деятельность его, отравляет самое тело, как неразрывно связанное Творцом с душою. Состояние прелести есть состояние погибели и вечной смерти» (Свт. Игнатий Брянчанинов. О прелести. СПб., 1998. С. 6. Курсив автора). Поэтому апостасийный финал человеческой истории видится христианством как время «массовой прелести», общего безумия, которое ведет к «погибели и вечной смерти».

Таким образом, христианство предлагает модель исторического бытия, отвергающую возможность какого-либо «прогресса» — социального, культурного или нравственного. «Не полное и повсеместное торжество любви и всеобщей правды на этой земле, — писал великий православный мыслитель XIX века К. Н. Леонтьев, — обещают нам Христос и Его апостолы, а, напротив того, нечто в роде кажущейся неудачи евангельской проповеди на земном шаре… […] Терпите! Всем лучше никогда не будет. Одним будет лучше, другим станет хуже. Такое состояние, такие колебания горести и боли — вот единственно возможная на земле гармония! И больше ничего не ждите. Помните и то, что всему бывает конец; даже скалы гранитные выветриваются, подмываются; даже исполинские тела небесные гибнут… Если же человечество есть явление живое и органическое, то тем более ему должен настать когда-нибудь конец. А если будет конец, то какая нужда нам заботиться о благе будущих, далеких, вовсе даже непонятных нам поколений? […] Верно только одно, — точно, одно, одно только несомненно, — это то, что все здешнее должно погибнуть!» (Леонтьев К. Н. О всемирной любви. Речь Ф. М. Достоевского на Пушкинском празднике // О великом инквизиторе: Достоевский и последующие. М., 1992. С. 43, 46–47, курсив везде автора).

Подобная историческая перспектива вполне приемлема для христианского мироощущения, которое рассматривает историческое бытие человека как некий пролог к подлинной жизни в вечности, жизни, к которой, как уже говорилось, человек, собственно, изначально и призван Творцом. Человек творится Богом не для истории, но для вечности. Историческое бытие человека — только необходимый «карантин» после того, как род человеческий «заразился грехом» и вынужден теперь изживать в себе греховную природу. История воспринимается здесь, так сказать, как «тренировка для вечности» и только в связи с вечностью (и, следовательно, именно из-за конечности своей) вообще имеет смысл. Поэтому-то, в частности, «классическая» русская православная эсхатология весьма равнодушно относилась к перспективе гибели земной цивилизации со всеми ее культурными сокровищами, полагая, что прямое общение со Христом, начинающееся с момента Второго Пришествия, с неизмеримым «избытком» восполнит все, связанное с утраченным «дольним» миром.

«Апокалипсизм раскрылся на Руси как своего рода великопостное ожидание Христовой Пасхи. “Светлая печаль” Великого поста есть состояние мира сего в ожидании пришествия Христова» (Священник Геннадий Беловолов. Заметки о русском апокалипсизме // Русский Крест. СПб., 1994. С.115).

С другой стороны, в отсутствие «внутреннего горения» в надежде на обретение «награды на небесах», догмат о Страшном Суде, т. е. обещание огненной гибели земли в конце исторических сроков, представляется своеобразным «камнем преткновения» на пути к приятию христианского вероучения. В таком случае становится страшно возносить прошение Молитвы Господней: «Да приидет Царствие Твое» (Мф. 6: 10) — поскольку картина этого Пришествия рисуется как-то очень странно: сначала люди на протяжении тысячелетий потом и кровью, с любовью и прилежанием устраивают земную культуру, а затем Христос, явившись во Славе, эту культуру уничтожает вместе с землей. Отсюда и попытки «корректировки» христианской эсхатологии в духе иудейского хилиазма, которые начались почти сразу с распространением евангельской проповеди и породили целый ряд еретических историософских учений.

Именно с таких позиций было истолковано Откровение Иоанна, созерцавшего среди эсхатологических картин и видение «тысячелетнего царства святых»:

«И увидел я Ангела, сходящего с неба, который имеет ключ от бездны и большую цепь в руке своей. Он взял дракона, змия древнего, который есть диавол и сатана, и сковал его на тысячу лет. И низверг его в бездну, и заключил его, и положил над ним печать, дабы не прельщал уже народы, доколе не окончится тысяча лет, после же сего ему должно быть освобожденным на малое время. И увидел я престолы и сидящих на них, которым дано было судить, и души обезглавленных за свидетельство Иисуса и за слово Божие, которые не поклонились зверю, ни образу его и не приняли начертание на чело свое и на руку свою. Они ожили и царствовали со Христом тысячу лет. Прочие же из умерших не ожили, доколе не окончатся тысяча лет. Это — первое воскресенье. Блажен и свят имеющий участие в воскресении первом: над ним смерть вторая не имеет власти, но они будут священниками Бога и Христа и будут царствовать с Ним тысячу лет. Когда же окончится тысяча лет, сатана будет освобожден из темницы своей и выйдет обольщать народы, находящиеся на четырех углах земли, Гога и Магога, и собирать их на брань; число их — как песок морской. И вышли на широту земли, и окружили стан святых и город возлюбленный. И ниспал огонь с неба от Бога и пожрал их; а диавол, прельщавший их, ввержен в озеро огненное и серное, где зверь и лжепророк, и будут мучиться день и ночь во все веки» (Откр. 20:1–10).