Александр Архангельский - Александр I

Он был не столько радикальнее, сколько рациональнее своих товарищей по несчастью. И потому не благодушествовал: действовать так действовать; замышлять переворот — так отдавая себе отчет во всем. И в том, что напрасно упование на «легализацию» заговора, на потенциальный союз с государем; и в том, что за пересоздание русской истории придется платить самую страшную цену; и в том, что власть, однажды взяв, необходимо будет удержать, — стало быть, муравьевским прекраснодушием («гражданство есть право участвовать в общественном управлении… чины и классы уничтожаются… остаются лишь звания Русского и Гражданина…») не обойдешься. И одним лишь цареубийством — тоже не ограничишься.

Пестелев план переделки России оформится позже. Но и в 1821-м москвичам было ясно, чего от Пестеля ожидать. Оттирая Павла Ивановича от руководства организацией, они подсознательно защищали свои иллюзии, не менее тайные, чем сами общества, от его последовательности, помноженной на сердечный холод и умственную страсть.

Спустя год после Московского съезда открывается Первый съезд Южного общества.

Южане теперь ежегодно будут съезжаться в Киев на контрактовые ярмарки, чтобы в отличие от конституционно-монархических северян с самого начала вести дело к установлению Республики.

Директорами избраны Пестель, Юшневский, позже — скорее формально — Северный Правитель Никита Муравьев; еще позже — руководитель Васильковской управы Сергей Муравьев-Апостол.

А в то самое время, когда русский царь искал пружину всеевропейского заговора, ограничиваясь в России слежкой (в 20-м создана военная полиция при штабе Гвардейского корпуса), удалением опасных офицеров (Ермолова — проконсулом Кавказа), задержкой званий, в самом крайнем случае — арестом, при его собственном дворе вызревал заговор, построенный на идее заговора.

Две придворные партии, голицынская и аракчеевская, слишком долго совершавшие совместные пируэты в дворцовом вакууме, все более надоедали друг другу. Первые были, условно говоря, юго-западниками; барочное малороссийское влияние слишком заметно в их пристрастиях и ориентациях. Вторые — еще более условно — были суровыми северянами, считали голицынцев образованными гордецами — за то, что они знались с иностранщиной и заводили государя в такие дали, где неначитанным, но верным престолу вельможам делать было нечего.

Впрочем, в начале 22-го они готовы были действовать солидарно — и друг с другом, и с беспартийными служаками вроде генерала Васильчикова, который неоднократно на протяжении 20-х годов пытался убедить царя в серьезности происходящего именно в России и необходимости сосредоточиться на ее внутренних проблемах. Им во что бы то ни стало нужно было заманить странствующего монарха домой, и не с кратким рабочим визитом, а всерьез и надолго. Заманить — чтобы припугнуть. Припугнуть — чтобы разбудить. Разбудить — чтобы тот начал действовать, прочищать заросший лес, выкорчевывать отечественные заговоры, пока революция, ожидаемая в Вероне, не полыхнула под окнами Зимнего. (В процессе санации и дворец очистился бы от противной партии. Какой из двух? Жизнь показала бы.)

Царь не постигал разницы между общим мнением и мнением общественным; дворянские интеллигенты не хотели считаться с тем, что не выражают точку зрения всей русской нации; придворные постигали все и считались со всем. Они понимали, что должны действовать не от себя — ибо времена дворцового безгласия прошли. Еще во времена Отечественной войны можно было по старинке положить письмо на ночной столик самодержца и с трепетом ждать утреннего решения: послушает совета и уедет из армии? промолчит? или прогневается и велит казнить? Теперь так поступить было уже невозможно. Невозможно было и сослаться на «мнение народное» (на худой конец, организовать его). Невозможно было действовать и через «духовного наставника» (подставника) — за неимением последнего.

Но зато после первого Балканского кризиса и падения Криднер на месте отсутствующего исторического лица образовалась прорезь, куда можно было вставить подходящую физиономию, чтобы та провещала от имени всего русского общества — то, что нужно было русскому двору.

Кишинев.

Арестован Владимир Раевский, член разнообразных тайных обществ, либералист, кишиневский приятель Пушкина.

СТАРЫЙ РАТОБОРЕЦ

В старину, среди множества поведенческих ролей, имелись и роли старчика и юродца: побродяжки, не желавшие трудиться, как бы заимствовали чисто внешние атрибуты православных подвижников, несущих крест многомудрого старчества и священного юродства. Заимствовали — и морочили головы своим слушателям и кормильцам. Сразу оговорим: ни тем, ни другим тридцатилетний новгородский иеромонах Фотий не был. Не был он и сребролюбцем; тем более не был блудодеем: в известной своей эпиграмме Пушкин жестоко оболгал и отца Фотия, и его духовную дочь Анну Орлову-Чесменскую («…А всею грешной плотию / Архимандриту Фотию»[264]).

Напротив того, Фотий был вдохновенный аскет, питался водою и хлебом, во весь Великий пост ничего (в прямом смысле ничего) не вкушал; носил вериги и власяницу; Анна Орлова, как могла, спасала свою душу и отмаливала грехи отца, амурного друга Екатерины Великой и убийцы Петра III. Искала духовного утешения отца Фотия и другая его «дщерь», безутешная вдова Гаврилы Державина Дарья Алексеевна. (С тою немалой разницей, что Дарья Алексеевна была весьма скупенька, а графиня Анна невероятно щедра и миллионами раздавала на церковные нужды неправедное отцовское богатство.) И если Фотий и Анна, при более чем косвенном участии Дарьи Алексеевны, стали «соавторами» мрачного, и даже рокового, действа, по существу и доконавшего александровское правление, — то это была столько же их личная вина, сколько общая российская беда.

Остров Св. Елены.

Смерть Наполеона.

Хвала!.. Он русскому народуВысокий жребий указал И миру вечную свободуИз мрака ссылки завещал.

Пустота, воцарившаяся в «месте святе», выталкивала из глубин дворцовой жизни все смиренное, спокойное, здравое и трезвое, всасывая в образующуюся воронку все восторженное, возбужденное, фосфорисцирующее и громокипящее. Экзальтированные особы самых разных мистических толков сменяли друг друга при дворе с тою же неостановимостью, с какою сменяют друг друга цветные стеклышки в калейдоскопе. При этом во всех проступали черты одного и того же религиозного типа — нервно-утонченного, обостренного до предела и до предела же истощенного своей экзальтацией. Будь то «женка Криднер». Или Екатерина Татаринова. Или проклинавший их отец Фотий.