Эдуард Филатьев - Главная тайна горлана-главаря. Книга 1. Пришедший сам

– Громите устоявшиеся обычаи и привычки!

– Сносите старьё! С шумом, грохотом и весельем!

– Как следует встряхните обывательское болото! И поведите за собою тех, в ком клокочет юное бунтарство!

Молодым авангардистам, жаждавшим деятельности (и признания!) подобное предложение не могло не понравиться. И они, подняв над собою знамёна кубофутуризма, создали «ядро футуризма» и выпустили свою первую задиристую книгу «Садок Судей».

Кстати, находившийся тогда в эмиграции и живший на итальянском острове Капри Максим Горький получил и ознакомился с первыми номерами журнала «Весна». И в конце первой декады октября 1908 года отправил письмо другому писателю-эмигранту Александру Валентиновичу Амфитеатрову, в котором, в частности, писал:

«Вышел журнал „Весна“. Андреев, Куприн и – Шебуев, Ю.Беляев вместе! Что там пишет Шебуев. Какие объявления, стихи! И Куприн, Андреев в этой грязи. Вы понимаете, как это тяжко, стыдно, унизительно?

И это – …во дни, когда мы, русские писатели, все купно, должны бы поднять голоса и слышно, хором петь славу прошлого, надежды и радости будущего. Народ – проснулся, а пророки в кабак ушли».

Как точно пометил Горький направленность шебуевского журнала, как чётко уловил он дух российской охранки, шедший от шебуевской «Весны».

И Алексея Максимовича наверняка не удивил бы неожиданный поступок Василия Каменского, ошеломивший тех, кто хорошо знал его, редактора столичного журнала.

Новое увлечение

Кто бы ни был инициатором внезапного появления перед российской публикой группы авангардистов, именовавшей себя «будетлянами», они начали вставать на ноги, дела их пошли хорошо – манифесты печатались, готовился выход второго поэтического сборника, тоже названного «Садком судей».

И вдруг удачливый литератор и журналист Василий Каменский, которого очень скоро станут называть «матерью русского футуризма», неожиданно бросил так прекрасно начавшееся дело (и карьеру!) и занялся новым проектом – воздухоплавательным. Он писал:

«Увлёкся авиацией, уехал в Германию, Англию, Францию, где летал на аэропланах».

О том, что представляли собой тогдашние аэропланы, поведал в своих воспоминаниях Владимир Джунковский. В августе 1910 года, когда он был ещё московским губернатором, ему довелось совершить полёт на «Фармане», пилотируемом Сергеем Исаевичем Уточкиным и оставить впечатления:

«Самолёт весил 30 пудов, площадь поверхности 40 кв. м, наибольшая скорость около 100 км (92 версты). Пилот сидел впереди, пассажир сзади, несколько выше и на крошечном велосипедном сиденье, упора почти никакого, ноги можно было упереть в тоненькую жёрдочку, а руками держаться за такие же тоненькие передние жёрдочки».

За участие в организации перелета Петербург-Москва в июле 1911 года Джунковский был избран председателем Московского общества воздухоплавания.

В ту пору многие «заболевали» аэропланами!

Каменский заболел тоже.

Лётному делу он учился у самого Анри Фармана, окончившего парижскую Школу изящных искусств, но ставшего знаменитым французским пилотом и авиаконструктором.

Василий Каменский:

«В России сдал экзамен на лётчика. Приобрёл себе аппарат».

Последняя фраза написана так, словно Каменский сообщает о том, что он купил себе новый галстук или носовой платок. Подумаешь – «аппарат» какой-то!

Между тем поездка за рубеж (в Германию, Англию, Францию, а также, как добавляют биографы, в Рим и Вену) стоила немалых денег. Приобретение аэроплана («аппарата») тоже, надо полагать, влетело в копеечку.

Откуда взялись эти средства? Кто финансировал новое «увлечение» Каменского?

Возникает предположение: а не Охранное ли отделение направило его осваивать новое перспективное дело – полёты на аэропланах, которые тоже должны были увлечь множество молодых людей? Не на деньги ли, предоставленные царской охраной приобрёл начинающий авиатор свой летательный «аппарат»?

Не будем отвергать с порога эти предположения. Задумаемся над ними. И вернёмся к судьбе Василия Каменского.

В феврале 1911 года он купил моноплан «Блерио XI» и стал совершать показательные полеты, совмещая их с чтением лекций. Поэтому новый альманах футуристов влепил очередную звонкую оплеуху обществу уже без него.

А Каменский в это время (по его же собственным словам):

«Летал в Польше. В Ченстохове разбился в грозу, едва спасся».

Придя в себя после аварии, он купил на заработанные деньги участок земли под Пермью, выстроил там усадьбу (назвал её Каменкой) и зажил тихой жизнью, не забывая при этом литературу, живопись и авиацию.

Но гилейцам-будетлянам удалось заинтересовать молодую российскую интеллигенцию. И она потянулась к ним, а не к революционерам-подпольщикам. Иными словами, было достигнуто то, чего вполне могло добиваться Охранное отделение.

Деяния будетлян

Громко заявив о себе, молодые авангардисты продолжили свои публичные выступления. Давид Бурлюк призвал своих соратников участвовать во всех мало-мальски значительных мероприятиях, на которых можно было познакомить публику с их взглядами и стихами. Бенедикт Лившиц писал о манере поведения гилейцев образца 1913 года:

«Мне претили те способы привлечения общественного внимания, к которым прибегал Давид…

Между тем как раз в эти месяцы, с февраля по май, …Бурлюк и Маяковский развивают в Москве особенно кипучую деятельность, не упуская ни одного случая заявить о себе, принимая участие во всех диспутах если не в качестве докладчиков, то в роли оппонентов, стараясь вклинить свои имена в любое событие литературной и художественной жизни Москвы».

О том же – Маяковский в «Я сам»:

«Вечера. Лекции. <…> Издатели не брали нас. Капиталистический нос чуял в нас динамитчиков. У меня не покупали ни одной строчки».

Но, пожалуй, самым главным в тот момент было не отсутствие напечатанных строчек, и не присутствие Бурлюка и его друзей на «вечерах» и «лекциях», а то, что вчерашние будетляне-гилейцы стали футуристами.

Бенедикт Лившиц:

«Каким образом мы, полгода назад употреблявшие слово „футуризм“ лишь в виде бранной клички, не только нацепили её на себя, но даже отрицали за кем бы то ни было право пользоваться этим ярлыком? Сыграла ли тут роль статья Брюсова в „Русской мысли“? Или, окинув хозяйским оком создавшееся положение, решил смекалистый Давид, что против рожна не попрёшь, что упорствовать дальше, отказываясь от навязываемой нам клички, значило бы вносить только лишний сумбур в понятия широкой публики и, чего доброго, оттолкнуть её от себя?