Порыв ветра, или Звезда над Антибой - Борис Михайлович Носик
Да, это лишь гипотеза, но разве детская память это не реальность? Разве не было этих чудес подсознанья и в жизни других гениальных русских беженцев (того же Набокова)?
Другое дело, отчего вдруг с такой силой сейчас, на исходе третьего десятка лет? И к чему может привести этот наплыв?
Не все французские биографы де Сталя пренебрегли этим внезапным упоминанием детства и неба. Особенно много внимания уделил этой фразе из письма Рене Шару Алэн Мадлен-Пердрийа:
«Это уникальный отрывок из письма, поскольку в нем есть упоминание детства и совершенно уникальное для его пера слово «ностальгия», ибо художник никогда не говорит о своем прошлом и даже заявляет (в письме Жану Борэ, написанном в марте 1946 года), что не хочет «ни одного мгновения жизни посвятить воспоминаниям». И вовсе не случайно это воспоминание о просторном небе связано здесь с ранними годами, проведенными в Санкт-Петербурге и в Польше, уводящими к глубочайшим впечатлениям детства, которые окрашивают всю человеческую жизнь. И тут вдруг начинаешь понимать, что за этими абстрактными работами художника, так тесно загроможденными деталями, так отчаянно изборожденными процарапанными линиями, такими мрачными и замкнутыми, – за ними стояла Открытость просторного ясного неба, о котором он словно вовсе забыл на время, отважимся сказать, пытался о нем забыть, но оно сохранялось и перед внутренним взором и в сердце того ребенка, которым он был. Оттого и эволюцию Сталя легче и глубже можно понять в свете простой эстетической оппозиции предметности и беспредметности».
Так или иначе, искусствовед верно отметил переломный момент, когда Сталь стал стремиться от замкнутости к безграничной открытости и сиянию света, когда даже близкий горизонт стал его тяготить и душить. Искусствовед верно заметил и то, как часто в эти годы художник стал искать просторного неба и говорить о небе. Даже заявил о себе однажды как о художнике, воспевавшем небо, наподобие Лорэна или Тернера.
Не забудем, что это случилось в особенно тяжкий для него час…
Заметно также, что в эти периоды нервного обострения де Сталь особенно увлеченно отдается музыке. Он пишет длинное письмо Рене Шару о музыке Мессиана, о планах их совместного балета. А в письме Шемпу он возбужденно сообщает о поразившем его событии парижской музыкальной жизни:
«…есть один болгарин, который поет Мусоргского в Опере лучше, чем Шаляпин, это настоящее событие, он, кажется, едет в Милан, но какой голос, Бог ты мой, и вдобавок еще по-русски поет, весь зал три четверти часа аплодировал ему стоя, это и правда событие».
Былая подруга Андрея Ланского, художница Екатерина Зубченко, жившая в Менербе вскоре после смерти де Сталя, в гостях у его вдовы, на мой вопрос о том, как ей жилось в Менербе, сказала, что это было невыносимо. С утра до вечера бедная Франсуаза проигрывала одну и ту же пластинку и плакала.
– Там мужик какой-то пел басом. По-русски… Ей казалось, что тот же голос, как у ее мужа…
Слушая этот рассказ, я вспомнил это письмо Шемпу. Ну да, Кристов…
5 мая Никола был на концерте и пришел в полный восторг от Второй сонаты Булеза. Вместе с Рене Шаром Никола побывал на концерте булезовского «Домэн мюзикаль». Идея балета по либретто Рене Шара еще владела де Сталем.
В конце апреля Никола де Сталь написал Рене Шару, который должен был вот-вот вернуться в Париж из Воклюза, длинное, весьма авторитетное (пожалуй, что и авторитарное), решительное письмо об их будущем балете. Де Сталь считал, что нужно было прежде всего четко определить, какой из жанров они выберут. Кроме того, явно не хватало стихов. Нужна была разработка деталей для разных инструментов и еще и еще…
Читая это длинное письмо с подробными сценическими указаниями, вспоминаешь, конечно, одно, отчего-то редко упоминаемое в этой связи имя. Имя Кандинского, чья синтетическая живопись «простирается в магической области пространственных и временных измерений». Кандинский выступал в качестве режиссера и сценографа при постановке «Картинок с выставки» Мусоргского, сам создал сценическую композицию «Желтый звук». Вот как писала об этой стороне деятельности Василия Кандинского русский искусствовед Н.Автономова:
«Сценические композиции Кандинского включают в себя как драматургический, так и режиссерский аспект. Они состоят из текстовой части, сценографических решений, режиссерских экспликаций и заметок по актерскому исполнению… Кандинский сам разрабатывал мизансцены и был автором режиссерских экспликаций…Большое значение придается цветовому решению и его звучанию на сцене. В тексте встречаются следующие выражения: «темно-синие сумерки», «сладко-розовый рассвет», «матово-гладкий фон», «золотое солнце», причем подчеркивается шероховатость поверхности и блеск золота».
Рене Шар отозвался на апрельское письмо де Сталя уже в начале мая. Он предложил вообще похерить идею их совместного балета.
«Я не умею работать над деталями, и ты это знаешь не хуже моего, – писал он. – Оставим это дитя гималайских высот на склонах поэтических Гималаев. Оно себя там прекрасно чувствует».
Трудно сказать, как вся эта история отразилась на развитии отношений между двумя гениями. Шар был человек непростой. Де Сталь тоже. И неясно, кто из них считал себя ближе к вершине Гималаев.
Как раз в ту пору Рене Шар попросил де Сталя написать его портрет. Сталь согласился, и Шар стал приходить в ателье де Сталя позировать. Никола предупредил поэта (причем с резкостью: «Я не Пикассо»), что для него портрет будет делом нелегким и потребует многих месяцев работы. Зато сеансы позирования позволили поэту и художнику вдоволь наговориться. Говорили об искусстве, о смерти, о войне и, конечно, о женщинах, о сексе. Вероятно, это были откровенные мужские разговоры, хотя ни один из биографов не раскрыл, какого рода экстаз испытывал таинственный автор «Листков Гипноза». За год до этого, попав на пляж в Лаванду, Никола в первых строках письма сообщал Шару, что «женщины на пляже просто великолепные». Так что, может, Шар все же интересовался…
В Париже Рене Шар считался знатоком и хранителем многих тайн человеческой жизни, в том числе и тайн любовных, и даже неких «запретных» тайн. Легко ли представить себе, что в середине XX века еще существовали запреты. Впрочем, и сегодня найдешь французских (и даже русских) блоггеров, переписывающих в свои «живые журналы» любовные стихотворения Шара. Мне, во всяком случае, они попадались во «всемирной паутине»:
Ты уже столько лет моя любовь,От ожиданья голова кружится,Не охладить эту любовь и не состарить…Конечно, русским переводчикам хочется, чтоб было больше «похоже на стихи», так что
