Ирина Одоевцева - На берегах Невы
— Но ведь все уже готово, только ласточки не хватает! — Мандельштам широким жестом указал на белый лист. — Вот они, горячие снега! — Не хватает только детали — слепой ласточки, упавшей на них. Я не стала спорить с ним и нарисовала ласточку. Мандельштам остался ею очень доволен.
— Только слепой не разглядит, что она слепая, действительно слепая! Он провел под ласточкой волнообразную черту и подписался.
— Жаль даже отдавать. В рамку бы вставить мой рисунок! «Музейская вещь», как говорит сынишка Анны Радловой. — Прелесть! — восхищался он.
Четвертый 1-ый номер собирался почему-то очень долго, и я не могу утверждать, что он «в соответствующем количестве экземпляров вышел в свет». Я видела только оригинальный номер.
В нем Гумилев поместил свое «Слово», Мандельштам «По каменным отрогам», Георгий Иванов «В половине сентября», Оцуп стихи про гвоздь, я «Балладу об извозчике».
Рукописные оригиналы продавались дорого только уезжающим заграницу. Остальные по сходной цене, или просто раздавались на добрую память добрым же знакомым.
Третий 1-ый номер был отпечатан в пяти экземплярах, второй тоже в пяти, зато первый — 1-ый номер — ему повезло — в двадцати пяти экземплярах. Объяснялось это отсутствием бумаги и прочими «сложностями и техническими трудностями» того времени.
Весной Новый Гиперборей прекратил свое существование, надобность в рукописных журналах исчезла. Наступил Нэп.
Вскоре вышел 1-й сборник Цеха Поэтов, в «нормально-благопристойном виде».
Яков Ноевич Блох основал книгоиздательство Петрополис, стал печатать сборники стихов в «изысканно-эстетическом оформлении».
Он отдался своему делу всей душой и с невероятным энтузиазмом привлек к участию в нем не только поэтов, но и художников.
Начались споры о том полезно ли или нет слишком эстетическое оформление для стихов?
Гумилев считал, что стихи должны издаваться классически просто и строго, без всяких художественных украшений, превращающих сборник стихов в предмет искусства.
Лозинский и Георгий Иванов, напротив, стояли за «художественное оформление».
Мандельштам, смотря по настроению, склонялся то на одну, то на другую сторону.
Издатель Петрополиса разрывался от волнения и сомнений, страстно советовался с поэтами и с художниками, стремясь, по выражению Лозинского, создать «книгоиздательство равного коему не было, нет и не будет на свете».
Конечно, как и всякое явление тогдашней литературной жизни, книгоиздательское волнение и сомнения Я. Н. Блоха нашли отражение в комических стихах, и Георгий Иванов написал свою «Балладу об Издателе».
Неправильно названная в Собрании Сочинений Н. Гумилева «поэмой», «Баллада об Издателе» не является коллективным творчеством, а сочинена Георгием Ивановым. Им одним.
Ни Гумилев, ни Мандельштам не принимали в ее сочинении ни малейшего участия.
Она явилась для Гумилева и для Мандельштама такой же неожиданностью, как и для меня.
Я присутствовала при первом чтении ее весной 21 года на квартире Гумилева и помню впечатление произведенное ею на нас троих.
Гумилев, пришел от нее в восторг, тут же записал ее и стал читать ее всем, с кем в те дни встречался.
Отсюда должно быть и возникло мнение, что он ее автор.
Я. Н. Блох ошибается, считая Гумилева «основным автором» «Баллады», которую он тоже называет «поэмой». Ошибается он также, считая, что Гумилев придумал для нее и особый размер «молоссы» (?).
«Баллада об Издателе» просто написана размером моих тогдашних баллад, в подражание им, с теми же, как и в моих балладах, мужскими рифмами.
Поднял Блох руку одну —
переделка строки моей «Баллады об Извощике»:
Не подняла лошадь ногу одну —
В Собрании Сочинений Н. Гумилева «Баллада об Издателе» неправильно напечатана с самого начала:
На Надеждинской улицеЖил одинИздатель стиховПо прозваниюГосподинБлох.
Совершенно ясно, что в Балладе с одними мужскими рифмами, всегда рифмующимися, невозможны дактилические рифмы — «улице», «прозванию», к тому же ни с чем не рифмующиеся. Они абсолютно не подходят к отрывчато-барабанному ритму баллады.
Мне, наконец, удалось восстановить в точности всю балладу, которую я и привожу:
Баллада об Издателе.На Надеждинской жил одинИздатель стихов,Назывался он ГосподинБлох.Всем хорош — лишь одним плохФронтиспис очень любилБлох.Фронтиспис его и погубил,Ох!
Труден издателя путь и тернист и кремнист,А тут еще титул, шмуцтитул, заставки и титульный лист,Книгу за книгой Блох отсылает в печать,Издал с десяток и стал безнадежно скучать.Добужинский, Чехонин не радуют взора его,На Митрохина смотрит, а сердце как камень мертво.И шепнул ему дьявол, когда он ложился в постель— Яков Ноич! А есть еще Врубель, Рембрандт, Серов, Рафаэль!
Всю ночь БлохПлохо спал,Всю ночь БлохФронтисписы рвал.Утром рано звонит в телефон —На обед сзывает поэтов он.И когда пришел за поэтом поэт,И когда собрались они на обед,Поднял Блох руку одну —Нож вонзил в зад Кузмину,Дал Мандельштаму яда стакан —Выпил тот и упал на диван.Дорого продал жизнь Гумилев,Умер не пикнув Жорж Иванов.И когда всех поэтов прикончил БлохИз груди его вырвался радостный вздох.— Теперь я исполню мечту мою,Книгоиздательство я открою в раю.Там Врубель, Рембрандт, Рафаэль, Веласкез и Бердслей,Никто не посмеет соперничать с фирмой моей!..
Кстати, прибавлю еще специально для литературоведов.
В комментариях к экспромту № 393, написанному весной 21 года, сказано, что составителям его не удалось узнать, кто был автор поэмы об «Умеревшем офицере».
Автором ее был Оцуп, тогда же уничтоживший свою поэму, кончавшуюся строками:
И лежит раскинув рукиУмеревший офицер.
Приведу и маленькую справку pro domo suo:
В примечаниях № 398 к Письму Гумилева сказано: и… Стих 18 «(Над Волховом встает луна)», очевидно взято из «Поэмы о Луне» самой Одоевцевой».
Нет. Совсем не очевидно. И даже напротив. Оно никак не могло ни по ритму, ни по содержанию быть взято из «Поэмы о Луне», напечатанной во II-ом номере «Журнала Дом Искусства», а также в моем сборнике стихов «Двор Чудес».
«Над Волховом встает луна» — просто строчка из моего четырехстопного письма, на которое письмо Гумилева явилось ответом.
Добавлю, что строка «Слегка стареющий поэт» взята Гумилевым из его стихотворения памяти Анненского: «Слегка седеющий поэт».
В начале моего «ученичества» Гумилев подарил мне маленький in octavo, очень толстый альбом из пергамента, купленный им, по его словам, еще когда-то в Венеции.
