Ирина Одоевцева - На берегах Невы
И еще рассказ о Сологубе. Я вспомнила рассказ Гумилева о том, как он еще до революции вздумал вместе с Городецким издать какой-то альманах. Осведомившись по телефону, не помешают ли они, Гумилев и Городецкий не без робости отправились к Сологубу просить стихи для альманаха.
Сологуб принял их в своем раззолоченном кабинете, в шелковом халате. На письменном столе, среди рукописей, стоял крохотный серый котенок, пушистый клубочек шерсти, еле державшийся на тоненьких лапках, и усердно лакал молоко с блюдца, а Сологуб, нагнувшись над ним, внимательно и восторженно-удивленно наблюдал за ним.
— Нет, посмотрите, как старается! — проговорил Сологуб, кивнув им наскоро. — почти все блюдце вылакал. Ах, ты маленький негодяй. Утопить тебя хотели!
Он осторожно поднял котенка и посадил себе на ладонь. Городецкий слегка погладил котенка по шейке:
— Прелесть. И глазки зеленые, — льстиво восхитился он.
Сологуб отвел руку Городецкого.
— Осторожно, Сергей Митрофанович. Не трогайте. Вы ему спинку сломаете. Ведь у него такие нежные косточки, а у вас грубые пальцы, — и, распахнув халат, Сологуб спрятал котенка на груди. Лицо его приняло умиленное выражение. — Я его вчера на лестнице нашел. Дворничиха четырех котят уже утопила, а этот неизвестно как добрался до ступенек и мяучит, жалуется. Я нагнулся, взял его, а он открыл ротик и стал сосать мой мизинец. Язык у него шершавый, теплый. И так странно вдруг я себя почувствовал. Будто во мне что-то утробное зашевелилось где-то там внутри. Что-то такое влажное, материнское, женское. Нет, даже кошачье. Во всем теле отдалось. Смешно и странно. Я хотел положить котенка на ступеньку и не могу. Жаль мне его. Ведь утопят. Принес его домой. И вот второй день вожусь с ним. Он меня уже узнает, такой шустрый.
Гумилев, начав с похвал котенку: — Да, удивительный котенок, — перешел к делу. Сологуб благосклонно согласился.
— С удовольствием, с большим удовольствием дам. Вот выбирайте любые стихи. — И он протянул Гумилеву красную сафьяновую тетрадь. — Сколько хотите — берите, берите!
Обрадованный Гумилев стал громко читать стихотворение за стихотворением и восхищаться ими.
— Если позволите эти пять. И как мы вам благодарны, Федор Кузьмич. Это такое украшение для нашего альманаха. Как мы вам благодарны…
— Но, к сожалению, — Городецкий откашлялся и продолжал быстро, — к большому нашему сожалению мы можем платить только по семьдесят пять копеек за строчку. Конечно, для вас это не играет роли, но мой долг предупредить…
Лицо Сологуба вдруг снова окаменело.
— В таком случае, — он не спеша, но решительно протянул руку и отнял тетрадь у растерявшегося Гумилева. — Анастасия Николаевна, принесите, там на рояле стихи лежат, — крикнул он в зал.
Дверь отворилась и вошла Анастасия Николаевна — с двумя листками в руке.
— Вот эти могу дать по семьдесят пять. А остальные, извините…
Опешившие Гумилев и Городецкий поспешно откланялись и покинули квартиру Сологуба. Только на лестнице они прочли стихотворения, полученные для альманаха. Я запомнила строфу из первого:
За оградой гасли маки,Ночь была легка-легка,Где-то лаяли собакиЧуя нас издалека.
Второе кончалось загадочной строкой: — «Не поиграть ли нам в серсо?» — не имевшей никакого отношения к содержанию стихотворения и даже ни с чем не рифмовавшейся. Гумилев недоумевая взглянул на Городецкого.
— Что же это значит, Сергей Митрофанович? Объясни пожалуйста.
Но Городецкий безудержно хохотал, держась за перила, чтобы не скатиться с лестницы.
«Не поиграть ли нам в серсо?» — повторяли потом в течение многих месяцев члены Цеха в самых разнообразных случаях жизни. А альманах, для которого предполагались эти стихотворения, так и не вышел.
— А что стало с котенком? — спросила я, выслушав Гумилева. Но о дальнейшей судьбе котенка Гумилев ничего не знал.
В январе 21 года Гумилев решил издавать журнал Цеха Поэтов, «Новый Гиперборей» — на гектографе. Стихи в нем появлялись в автографах с «собственоручными графиками» членов II-го Цеха.
Всего было выпущено четыре тетрадки, все обозначенные № 1. Для радости библиофилов, по определению Гумилева. — «Известно — библиофил особенно ценит первый номер журнала. Вот мы ему и потрафим». Гумилев сам шил тетрадки Гиперборея хотя, как он утверждал, хуже владел иглой, чем саблей. — А все же — самодовольно говорил он, — красиво получается!
В первом «I-м» — номере появился «Перстень» Гумилева, «В меланхолические вечера» Георгия Иванова и мой «Поэт»: — «Белым полем шла я ночью», — явно написанный о Гумилеве.
Мандельштам, увидев мой рисунок, неодобрительно покачал своей «отягченной баками головой».
— Польстили, не в меру польстили вы вашему мэтру! Какой он у вас молодой, элегантный!
— Я и не думала рисовать Гумилева, — защищалась я. — Я не умею схватывать сходства. Ведь мой поэт совсем, совсем не похож на Гумилева.
— Мы-то это знаем. А те кто не видели будут думать, что он такой. Грех на вашей душе.
Но тут возмутился Гумилев.
— Я вовсе не желаю быть похожим на вашего конфетного поэта. Даже отдаленно. Не желаю!
— Тогда, — советует Мандельштам, — подпиши под поэтом — Н Е с меня рисован. Я совсем не такой. — Даже напротив. Н. Гумилев.
Во втором «№ I-ом» Гиперборея был Гумилевский «Слоненок», с его рисунком. «Не о весне пою» Георгия Иванова, с автопортретом в снежно-чернильном раю и моя «Птица» с изображением орла.
Этот орел всем почему-то чрезвычайно понравился, особенно Мандельштаму.
Гумилев всегда желавший всюду и во всем быть лучше остальных, заявил, что птиц рисовать легче всего, и для третьего № Нового Гиперборея дал свою Канцону, иллюстрировав ее петухом.
Петух получился голенастый, длинноногий и пернастый.
— Это страус, а не петух! — решил Мандельштам.
— Не страус, а петух. Самый настоящий африканский петух, — объяснил Георгий Иванов. — Ты, Осип, в Африке не бывал, так и судить об африканском петухе не можешь и потому «Пепли плечо и молчи!».
Я в этот номер дала «Балладу о Роберте Пентегью», с девятью котами в виде иллюстрации. Георгий Иванов нарисовал закат, как персидскую шаль к своему стихотворению: «И дальний закат, как персидская шаль»…
Мандельштам: «Я слово позабыл» и обратился ко мне с просьбой немного помочь ему в его «собственноручной графике» — прибавить к ней слепую ласточку.
Я, конечно, согласилась. Он протянул мне чистый лист бумаги.
— Вот тут, в правом углу, прибавьте ласточку.
— Лучше вы все сперва нарисуйте, а потом уже я прибавлю ласточку.
— Но ведь все уже готово, только ласточки не хватает! — Мандельштам широким жестом указал на белый лист. — Вот они, горячие снега! — Не хватает только детали — слепой ласточки, упавшей на них. Я не стала спорить с ним и нарисовала ласточку. Мандельштам остался ею очень доволен.
