Павел Фокин - Серебряный век. Портретная галерея культурных героев рубежа XIX–XX веков. Том 2. К-Р.

Ему, конечно, много помогало прекрасное знание языков, древних, как и новых. Для меня удивительная черта в его характере – было полное отсутствие лени. Он, кажется, даже не понимал, что это такое» (З. Гиппиус. Дмитрий Мережковский).

«Он понял умом и еще больше воображением, что нет, кроме христианского богомудрия, другого исхода пророческому мышлению, русскому мышлению особливо. Но ни одна из христианских церквей, полагал он, не может почитать себя в настоящее время истинно богомудрствующей. Все церкви принадлежат прошлому. Углубленное понимание Библии ведет к Третьему Завету, к Евангелию Святого Духа… Мережковский поверил в свою миссию христианского преобразователя. До конца своих дней, уже стариком-эмигрантом, он продолжал думать о „Христе Неизвестном“, о Том, Который грядет в силе и славе судить живых и мертвых. И если многие не принимали его проповеди всерьез, то потому, что в его манере писать и говорить было что-то патетично-легковесное и наивно-самонадеянное, вызывавшее недоверие.

Христианская идея Д. С. Мережковского развивалась целых полвека (т. е. росла, менялась, выпускала все новые и подземные и воздушные корни), но неизменным оставался его „динамизм“. Д. С. не допускал догматической статики и верил, что именно ему приоткрылось будущее христианство, связанное с религиями всех народов и веков» (С. Маковский. На Парнасе «Серебряного века»).

Дмитрий Мережковский

«Кажется, в Европе Мережковского ценят больше, чем у нас; не знаю, шире ли там его известность, но она как бы соответствует больше тому месту, которое он занимает. Место же это для меня давно и бесповоротно определилось: Мережковский – художник. В Европе понимают, что это значит, там ценности такого рода считаются большими. Проклятие, которое несет на себе всякий художник, заключается в том, что искусство слишком много отнимает у него в жизни» (А. Блок. О Мережковском).

МЕРКУРЬЕВА Вера Александровна

Поэтесса и переводчица. Публикации в альманахах «Весенний салон поэтов» (М., 1918), «Золотая зурна» (Владикавказ, 1926). Знакомая Вяч. Иванова, И. Эренбурга, С. Шервинского, М. Гершензона, А. Ахматовой, М. Цветаевой.

«Глаза темно-янтарные, затененные, спрашивающие и хотящие, чтобы не был услышан вопрос. Улыбка – ласки и тонкой благословляющей насмешки. Тяжелые волосы, слегка отклоняющие голову назад… Ее речь – несколько растянутая, поющая, как в сказке. Ее походка – скользящая, но шаги мелкие и тревожные. В ее прикосновениях больше прохлады, чем тепла… Желая обратить внимание, касается руки несколькими пальцами, слегка и быстро лаская ими. Желая передать касание в большей мере, касается обратной стороной ладони… Ее рассказы причудливы: о белой парче и черном солнце, о рыцаре Блоке, о призывающих в Москве колоколах, о рыцаре Дориане, о жемчугах и воздушных мостах Чурляниса… о далеких русских дебрях, о тайных и сказочных птицах, о Финисте, о Китеже, скрытом в лесах» (Е. Архиппов. Из рукописной «Книги о Вере Меркурьевой» («Пепельной царице»)).

«I. 1916 г., январь. Белый домик с колоннами балкона, из окна – снежные горы, Казбек. Нетопленая комната, мебель 60-х гг. С книжкой и папиросой – четвертая сестра чеховских трех сестер. 40 лет, „некрасива, но интересна“, плохо слышит, дико застенчива. Дочь гражданского чиновника, не из крупных, мать – крестьянка. Образование 8классов женской гимназии, английский и французский языки, запойное чтение – Таухниц вперемешку с Владимиром Соловьевым. Окружение – офицеры-пехотинцы, студенты-медики. Стихи читает страстно, своих не пишет, кроме шуточных и на случай. Веселая, грустит для порядка. „В Москву, в Москву, в Москву“ наезжает изредка.

…II. 1917 г., декабрь. Кабинет В. Иванова на Зубовском бульваре. Четвертая сестра с тощей тетрадкой – уже своих – стихов. Признана, увенчана. Все поэты и философы Москвы и Петрограда – пэресса среди пэров. Выступает на вечерах меценатов, печатается в Салоне поэтов, газетах и журнальцах, о ней пишет Эренбург, ее пародируют в „Кафе поэтов“.

…VI. 1942 г., декабрь. Ташкент. Койка, на ней развалина, „тень своей тени“. 66 лет, все болезни, лютый голод временами, всегда впроголодь, беспомощность, безвыходность, близкая неминучая смерть. Оглядывает „свой дивный горький век“. И – воля к жизни, жажда преодолеть, „подняться над“» (В. Меркурьева. Письмо К. И. Чуковскому от 8 декабря 1942 г.).

МЕТНЕР Николай Карлович

Композитор, пианист, профессор фортепианной игры при Московской консерватории (1909–1910, 1915–1921). Автор романтических сказок и сонат, фортепианных миниатюр, прелюдий, циклов песен на стихи Гете, Тютчева, Пушкина, Траурного марша для фортепиано и др. Брат Э. Метнера. С 1921 – за границей.

«Николай удивительно похож на Парацельса. Голова его несколько тяжела по сравнению с туловищем. Доминирует лоб – между двумя клоками волос на висках. Метнеры унаследовали германскую и испанскую кровь, и у обоих братьев это сочетание создавало своеобразную смесь сдержанной страстности, серьезности и положительности.

Музыку Николая Метнера можно сравнить с музыкой Шумана, но она более стихийна, демонична. В его „Сказках“ чувствуется что-то магическое, будто каким-то заклинанием он вызывает духов земли и, насладившись их красотой, возвращает неосвобожденными в их пещерный плен. Он был одержим своей музыкой, как художники прежних времен. Так, он мог среди улицы вдруг остановить своего извозчика и сорвать со стены клочок афиши, чтобы записать на нем только что пришедшую ему в голову музыкальную тему. Когда он хотел отдохнуть от музыки, он занимался астрономией и ботаникой и рассматривал изображения Мадонн; их у него было целое собрание в репродукциях» (М. Сабашникова. Зеленая змея).

«Когда Николай Карлович работал, сочинял, когда он играл – он священнодействовал. Николай Карлович был вообще очень прост во всем, очень скромен, мало говорил и об этом вовсе не говорил, но, зная его, нельзя было в этом сомневаться, так велика была его любовь к искусству, так свято было его отношение к нему. Вообще – это человек необыкновенной цельности, необыкновенной гармонии основных свойств человеческой природы. С одной стороны, такой талант, с другой – глубокий, мудрый ум, который так все понимал, так глубоко над всем думал, и душа, способная так горячо любить искусство и природу, так умиляться природе с ее малейшими явлениями, способная так любить людей, особенно детей, и относиться к ним с такой отзывчивостью и с таким вниманием, и, наконец, его рыцарское благородство и честность. Достаточно посмотреть на его лицо, чтобы умилиться этой честности, искренности и прямоте, которые на вас смотрят из его синих, добрых, умных и честных глаз. Все лицо его какое-то старинное, точно с портрета идеалиста 40-х годов, правильное, ясное, стильное; лоб открытый, с небольшой лысиной, обрамленной курчавыми пышными волосами. Роста он невысокого, худощавый, руки очень небольшие и тонкие, движения легкие и быстрые. Особенно характерна походка – быстрая и какая-то решительная. Конечно, Николай Карлович переживал сомнения в себе, в своих силах, свойственные почти всем художникам. Процесс работы был нелегкий. Вообще, Николай Карлович несколько тяжеловесен, немного слишком серьезен. Все, что он делал и говорил, всегда должно было быть слишком подлинным. Его, например, совсем нельзя было заставить сыграть что-нибудь экспромтом, ни из тех вещей, которые были давно им написаны, ни особенно из тех вещей, которые он в данное время сочинял. Он со свойственной ему серьезностью всегда уверял, что не готов сейчас технически. Я его за это упрекала и пробовала с этим бороться, но в этом он не мог себя пересилить, этого не было в его характере» (М. Морозова. Мои воспоминания).