Павел Анненков - Жизнь и труды Пушкина. Лучшая биография поэта
Все это недоделано и было брошено, может быть, самим поэтом как не заслуживающее отделки, но он сберег воспоминание о первой своей мысли в римских цифрах, обозначающих пропуск ее в самой главе. Почти вслед за тем находим мы там же пример, как растянутое место рукописи обращалось при поправке в легкую черту. В строфе XXV мы читаем:
Быть можно дельным человекомИ думать о красе ногтей:К чему бесплодно спорить с веком;Обычай — деспот меж людей.
Но в рукописи это место еще очень слабо и растянуто:
По всей Европе в наше времяМежду воспитанных людейНе почитается за бремяОтделка нежная ногтей;И нынче воин, и придворный,И журналист задорный,Поэт и сладкий дипломатГотовы…
Пушкин не дописал стиха и самой строфы, почувствовав тотчас же недостаток содержания в них, но подобных мест, совершенно измененных последующей отделкой, много находится в рукописях его[210].
Со второй главы начинается портрет Ленского. Несмотря на легкий оттенок насмешливости, с каким автор иногда говорит о молодом восторженном поэте, видно, что Пушкин любил своего Ленского, и притом любовью человека, уважающего высокое нравственное достоинство в другом. Иногда кажется, будто Пушкин ставит Ленского неизмеримо выше настоящего героя романа и все странности первого, как и все его заблуждения, считает почтеннее так называемых истин Онегина. По крайней мере, в едва набросанных и недоделанных строфах он обращается к Ленскому с жарким выражением любви и удивления. Черта, в нравственном отношении замечательная, и которой биография пренебречь не может. Мы знаем почти все, что Пушкин отдал свету по расчету и своим соображениям, и мало знаем, что думал он про себя. Так, в VII строфе 2-й главы вместо нынешних стихов ее рукопись сохраняет еще следующие:
И мира новый блеск и шумОбворожили юный ум.Он ведал труд и вдохновеньеИ освежительный покой.К чему-то жизни молодойНеизъяснимое влеченье.Страстей кипящих. пирИ бури их, и сладкий мир.
Но особенно проявляется сочувствие Пушкина к Ленскому в X строфе, посвященной его поэтическому таланту. Вся эта сжатая и отчасти ироническая строфа в печати отличается, наоборот, многословием и лирическим характером в рукописи:
Не пел порочной он забавы,Не пел презрительных цирцей:Он оскорблять гнушался нравыПрелестной лирою своей.Поклонник истинного счастья,Не славил неги, сладострастья,Как тот, чья хладная душа,Постыдной негою дыша,…Преследует, в тоске своейКартины тайных наслажденийИ свету в песнях роковыхБезумно обнажает их.
Напрасно шалостей младыхПередаете впечатленьеВы нам в элегиях своих!…Напрасно ветреная младостьВас любит славить на пирах;Хранит и в сердце, и в устахСтихов изнеженную сладостьИ на ухо стыдливых девИх шепчет, робость одолев!
Пустыми звуками, словамиВы сеете развратно зло…Певцы любви, скажите сами,Какое ваше ремесло?Перед судилищем ПалладыВам нет венца, вам нет награды.
Замечательно, что вторая глава «Онегина», как известно, окончена 8 декабря 1823 года; к этому времени относится и самая строфа[211].
Живое участие к Ленскому и еще раз является весьма значительным образом у Пушкина. Ленский, как известно, читал Онегину отрывки «северных поэм»,
И снисходительный Евгений,Хоть их немного понимал,Прилежно юноше внимал…
(Глава 2, строфа XVI)В рукописях находим, что вместо этих последних стихов Пушкин вздумал приложить и образчики самих поэм в двух отрывках, которые уже покидали стихотворный размер, принятый для «Онегина», и выходили из рамы, так сказать, самого романа. Оба отрывка не что иное, как шуточное подражание Макферсону, роду поэзии, к какому особенно склонна была муза Ленского, по мнению Пушкина. Они, разумеется, не дописаны, лишены во многих местах необходимых стоп и походят скорее на заметку в стихотворной форме, чем на стихотворения:
Придет ужасный миг… Твои небесны очиПокроются, мой друг, туманом вечной ночи,Молчанье вечное твои сомкнет уста —Ты навсегда сойдешь в те мрачные места,Где прадедов твоих почиют мощи хладны;Но я, дотоле твой поклонник безотрадный,В обитель скорбную сойду печально за тобойИ сяду близ тебя, недвижный и немой…
Далее нельзя разобрать. Так точно и во втором отрывке можно сберечь только несколько стихов:
Надеждой сладостной младенчески дыша,Когда бы верил я, что некогда душа,Могилу пережив, уносит мысли вечны,И память, и любовь в пучины бесконечны, —Клянусь! давно бы я покинул грустный мир……Узнал бы я предел восторгов, наслаждений,Предел, где смерти нет, где нет предрассуждений,Где мысль одна живет в небесной чистоте;Но тщетно предаюсь пленительной мечте!…Мне страшно… и на жизнь гляжу печально вновь,И долго жить хочу, чтоб долго образ милыйТаился и пылал в душе моей унылой![212]
Оба отрывка содержат, как видно, пародию на тяжелые шестистопные элегии, бывшие некогда в моде, и вместе лукавую насмешку над туманными произведениями Ленского. Замечательно, однако ж, что точно в таком же духе есть несколько лицейских стихотворений самого Пушкина, так что он мог набросать свои отрывки по одному воспоминанию. Читатель, вероятно, уже заметил, что поэт наш сообщил отрывкам Ленского, полагаем — не без намерения, искру чувства и души и тем отличил их от подражаний другого рода, столь же тяжелых и притом лишенных уже всякой теплоты, от подражаний анакреонтических, какие являлись у нас вместе с оссиановскими элегиями и какими также обнаружилась впервые авторская деятельность самого Пушкина. Не без удивления видим мы вместе с тем, что Пушкин гораздо позднее возвратился к стихам Ленского и взял от них отчасти мысль, которая является в знаменитой пьесе «Безумных лет угасшее веселье…»:
Но не хочу, о други, умирать…Я жить хочу, чтоб мыслить и страдать, —
но уже какое необъятное пространство лежит между первым опытом Ленского и последней формой, данной его мысли Пушкиным в 1830 году.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
