Павел Анненков - Жизнь и труды Пушкина. Лучшая биография поэта

Так высоко ценился первый опыт Пушкина в народной поэзии.

В октябре, и именно 22 числа, Пушкин покинул Царское Село и переехал в Петербург[209]. «Вот я в Петербурге, где был принужден переменить нанятый дом, — уведомляет он московского своего корреспондента, — пиши мне: на Галерной, в доме Брискорн. Все это очень изменит мой образ жизни, и обо всем надо подумать. Не знаю, не затею ли чего-нибудь литературного, журнального альбома или тому подобного: лень! Кстати, я издаю «Северные цветы» для братьев покойного Дельвига — заставь их разбирать. Доброе дело сделаем. Повести мои напечатаны; на днях получишь. Поклон твоим; обнимаю тебя от сердца».

Вскоре за письмом этим, но уже приготовив альманах «Северные цветы» к печатанию (альманах, семь лет пользовавшийся живым, неослабным вниманием публики и в продолжение этого времени поместивший до 55 стихотворений нашего поэта), Пушкин наскоро уехал в Москву, куда призывали его дела, никак не укладывавшиеся в должный порядок. Он пробыл там недолго и к 1 января 1832 года был уже снова в Петербурге, откуда 5-го числа уведомлял о своем приезде П. В. Н[ащокин] а, которому вообще отдавал подробный отчет во всех своих делах и домыслах. Переписка Пушкина с ним, между прочим, открывает, так сказать, оборотную сторону жизни, иногда столь живой и блестящей с виду. «Да сделай одолжение, — прибавляет Пушкин в конце своей записки 1832 г., — перешли мне опекунский билет, который я оставил в секретном твоем комоде; там же выронил я серебряную копеечку. Если и ее найдешь, и ее перешли. Ты их счастью не веруешь, а я верую». Прибавим к этой простодушной и весьма живой черте, что друг Пушкина, не веровавший счастью серебряной копеечки, верил в сберегательную силу колец. Незадолго до смерти поэта он заказал для него золотое кольцо с бирюзой, которое долженствовало предохранить его от внезапной беды, и просил носить, не скидывая. Пушкин повиновался, и перстень был снят уже с мертвой руки его К. К. Д[анзасо]м, как дорогой и незаменимый памятник о товарище и человеке.

Глава XXVIII

1832 год. Появление последней главы «Онегина» в печати. Изложение способа его создания

Тройное значение «Онегина». — Обозрение всех глав его. — Строфы XIII и XIV, выпущенные из первой его главы: «Как он умел вдовы смиренной…», «Нас пыл сердечный…». — Пример, как растянутое место рукописи изменено в легкую черту: «По всей Европе в наше время…». — Глава 2-я, Ленский, сочувствие к нему поэта, стихи «И моря новый блеск и шум…». — Х строфа 2-й главы, посвященная поэтическому дару Ленского, по рукописи: «Не пел порочной он забавы…». — Ленский читает Онегину отрывки северных поэм, образчики их: «Придет ужасный миг…», «Надеждой сладостной…». — Еще несколько мест из 2-й главы, не вошедших в печать: «Мелок оставил я в покое…» — Портрет Ольги за строфою XXII: «Ни дура английской породы…». — Конец второй главы по рукописи: «Но может быть…». — Третья глава. — Строфа, пропущенная в печати после XXV: «Внук нянин воротился…». — О строфах из «Евгения Онегина» в посмертном издании. — Четвертая глава. — Пропущенные строфы; их заменяют строфы о женщинах. — Наряд Онегина, приведенный выше. — С четвертой главы нить создания романа потеряна. — Строфы XIII и IX, пропущенные в седьмой главе: «Раз вечернею порою…», «Нагнув широкие плеча…». — Стихи к XI строфе той же главы: «По крайней мере из могилы…»; целомудренность музы Пушкина. — Альбом Онегина. — Отрывчатые заметки вроде тех, которые составляют альбом Онегина; семь образчиков их. — К пропущенной главе о странствованиях Онегина, четверостишие о Москве. — Встреча Онегина с Пушкиным в Одессе. — Отрывок, описывающий эту встречу: «Не долго вместе мы бродили…». — Восьмая глава. — Описание первых томлений, творческой силы. — Четыре строфы ее, из которых две приведены выше: «В те дни, во мгле дубравных сводов…», «Везде со мной, неутомима…». — Пробы письма Онегина к Татьяне. — Все смутное и неопределенное выпущено из него: «Я позабыл ваш образ милый…». — Мысль продолжать «Онегина». — Ответ друзьям, советовавшим это, и начало самих строф: «Вы за Онегина советуете, други…», «В мои осенние досуги».

Мы видели, что 1831 год ознаменован был появлением «Бориса Годунова» и «Повестей Белкина». Следующий за тем год принес последнюю, восьмую, главу «Онегина». Роман был кончен, и хотя полное издание его уже относится к 1833 г., но мы здесь остановимся, чтоб обозреть по черновым рукописям поэта историю его создания. Читатель, следивший вместе с нами за отдельным появлением каждой главы, найдет дополнительные сведения в примечаниях, приложенных к роману. Там собраны варианты различных редакций его и все указания, нужные для определения вида и времени изменений, полученных им. Здесь будем говорить только о способе, каким он созидался.

Тройное значение романа, как художественного произведения, как картины нравов наших и как взгляда на предметы самого автора, делает его поистине драгоценным достоянием литературы. В 1833 году публика имела его вполне и могла любоваться всем ходом его, весьма строго рассчитанным, несмотря на одну пропущенную главу и на манеру писать строфы вразбивку. Во все продолжение труда нашего следили мы за романом по первым чертам измаранных и перекрещенных рукописей Пушкина и сколько находили мыслей, еще в жесткой форме, еще в дикой энергии начального замысла, разбитой и смягченной потом искусством, и сколько, наоборот, видели легких, едва внятных намеков, получивших затем содержание и сильный удар кисти, обративший их в крупные поэтические черты. Немалое количество отдельных мыслей разбросано было Пушкиным в течение своего рассказа и не поднято им: они остаются в тетрадях его как быстрые, неопределенные этюды художника, и роман указывает на места, им назначенные, только римскими цифрами. (В числе последних есть, как было сказано, и такие, которые выражают одно намерение автора, мысль, оставшуюся без исполнения.) Довольно странное действие производят, однако ж, эти покинутые строфы Пушкина. Ни на чем нельзя остановиться в них, хотя в каждой чувствуется зародыш превосходного стихотворения. В первой главе романа выпущены строфы XIII и XIV; они относились к Онегину и набросаны были так (точки заменяют у нас везде стихи, не разобранные нами или не дописанные автором):

XIII Как он умел вдовы смиреннойПривлечь благочестивый взорИ с нею скромный и смущенныйНачать, краснея, разговор.…Так хищный волк, томясь от глада,Выходит из глуши лесовИ рыщет близ беспечных псов,Вокруг неопытного стада.…

XIV Нас пыл сердечный рано мучит,Как говорит Шатобриан.Не женщины любви нас учат,А первый пакостный роман.Мы алчны жизнь узнать заране,И узнаем ее в романе:…Уйдет горячность молодая,Лета пройдут, а между тем,Прелестный опыт упреждая,Не насладились мы ничем.

Все это недоделано и было брошено, может быть, самим поэтом как не заслуживающее отделки, но он сберег воспоминание о первой своей мысли в римских цифрах, обозначающих пропуск ее в самой главе. Почти вслед за тем находим мы там же пример, как растянутое место рукописи обращалось при поправке в легкую черту. В строфе XXV мы читаем: