Владислав Бахревский - Аввакум

– Чего толкаешься, Богдан Матвеевич! – взвился петухом обиженный. – Я сюда пришел не своей волей, не глазеть – по делу.

– Кто ты есть? – спросил Хитрово, останавливаясь и поворачиваясь к Мещерскому.

– Я патриарший человек!

Богдан Матвеевич тонко улыбнулся теснившимся в толпе – уж вы поймете что к чему, – медленно поднял палку и, говоря внушительно, раздельно:

– Не больно дорожись патриархом! – хлопнул князя по лбу.

И не слабо. Шишка так и вспучилась. В толпе засмеялись, а Богдан Матвеевич поворотился и пошел себе, указывая палкой на выпиравших.

Сияя набитым рогом, хлюпая и хрюкая от обиды, князь Мещерский прибежал к Никону.

– Опозорили, святейший! Твое имя предано поношению!

Никон сидел с келейниками и челядью, приготовляя прием грузинскому царю, чтоб был вдесятеро краше и богаче государева, вдесятеро!

– Идите все! – махнул руками Никон собранию. – Бог с ним, с Теймуразом. Вон какое дело подоспело. Кому честь, а кому бесчестье.

Тотчас своею рукой написал царю, и буквы в его письме все были остры и жглись не хуже крапивы:

«Не медли, великий государь, будь справедлив! Выдай головой обидчика грубияна Хитрово моему стряпчему князю Мещерскому, ибо бит прилюдно».

Алексею Михайловичу положили патриаршее письмецо уж совсем не ко времени: надо было пить заздравную чашу за царя Теймураза.

Поднял чашу с досадой на лице. Это вместо привета, величия. Сидел потом расстроившись – не успел скрыть нежданного огорчения. Подозвал наконец стольника, человека близкого, Афанасия Матюшкина.

– Дай сюда за стол бумагу да чернил. Письмо святейшему отнесешь.

Написал две строки: «Сыщу и по времени сам с тобою видеться буду».

Двери перед Матюшкиным в патриаршем доме заранее распахивались: нетерпеливо ждал Никон царского ответа.

Принял Матюшкина в огромной столовой палате, хлебая убогую окуневую ушицу, прикусывая лук и черствый хлеб.

У царя-де пиры, а мы, его молитвенники, себя не балуем. Отер бороду, показал царскому стольнику место возле себя.

– Похлебай со мной, да только невкусна монашья трапеза. Не царский сладкий кус.

Матюшкин подал письмо, перекрестился, сел за стол и, взяв патриаршую ложку – другой не было, – хлебнул из патриаршей тарели.

– Сподобиться отведать твоей еды, святейший, – Господня награда.

– Ну ладно, – сказал патриарх, откладывая с недовольным лицом царское письмо. – Я бил челом государю, чтоб он велел тотчас дать оборон от Богдана Хитрово, а мне велено погодить с обидой. Хитрово не погодил, зашиб моего князя Мещерского принародно. Пусть бы бил, кого хотел, хотя бы и Бориса Морозова, да моего князя не трогал.

– Помилуй, владыко! – удивился Матюшкин. – Великий государь за столом сидит, иноземного царя потчует, где же ему теперь обиды разбирать?..

– Обида обиде рознь. Иная не терпит, как сама смерть.

Взял Матюшкина за руку, повел в сени. Здесь сидел со своим сияющим рогом Мещерский. Матюшкин понимающе закивал головой: Хитрово и впрямь переусердствовал.

– Поди и скажи царскому величеству: одна обида нанесена князю, на его голове шишка, и другая князю, его чести, а третья – мне, смиренному Никону. Это меня сегодня побили палкой. Пусть государь накажет Хитрово, не выходя из-за стола, и пусть гость, царь Теймураз, о том знает.

Матюшкин поспешил в Грановитую палату, напуганный гневом Никона. Пришел, когда Алексей Михайлович жаловал со своего стола блюдо с запеченной стерлядью боярину Ивану Петровичу Пронскому, полтора месяца тому назад поставленному в дядьки царевичу Алексею.

Увидев Матюшкина, Алексей Михайлович нахмурился, выслушал, снова попросил перо и бумагу. Написал просительно: «Не торопись, владыко святый, сердиться. Все разберу и устрою по справедливости. Не за столом же мне суд творить, перед гостем срамиться».

Матюшкин такому письму обрадовался, а вот Никона доброе послание не утихомирило.

– Волен Бог и государь! Коли мне обороны не дал, я с Хитрово сам, церковью управлюсь.

– Неужто от Святых Тайн отлучишь? – растерялся Матюшкин.

– Отлучу!

– Да ведь Богдана Матвеевича тоже бы послушать надо.

– Все вы заодно! – закричал Никон и такие напустил на царского стольника взоры, что тому показалось – сей миг выскочат из-под стола черти и в ад живьем потащат.

…Пир шел своим чередом, был, как всегда, долгим и обильным. Москва на пиры щедра, скупа дело делать.

Грузинского царя отпустили домой только в сентябре. Теймураз Давыдович уговаривал бояр и дьяков, которые вели с ним переговоры, послать в Кахетию тридцать тысяч конницы.

Ему отвечали со вздохами:

– Великий государь рад бы тебя пожаловать, но у самого большая война. Лишнего полка днем с огнем не сыщешь.

– Воля его царского величества, – хмурился Теймураз Давыдович. – Чаял я к себе государевой милости и обороны, для того сюда и приехал, а царь отпускает меня ни с чем.

– Как-нибудь проживи теперь в своей земле, а потом великий государь пришлет рать. Будь надежен без всякого сомнения!

– Коли сам я ныне милости не упросил и помощи никакой не получил, то впредь заочно ждать нечего.

Бояре снова вздыхали, руками разводили.

Цари друг друга плохо слушают, не желал Теймураз Давыдович понять, что Россия несла бремя, для иных государств непосильное, однако несла. Сразу две войны мыкать с великими государствами, с генералами учеными, с воинами, в солдатских премудростях наторелыми, – пропащее дело, неумное. Алексей Михайлович про то знал и на прежних своих советников обижался, как дитя. На себя только не умел обидеться. Мало кто умеет.

8 июля вся Великая Россия празднует Казанскую. Патриарх Никон служил в Казанском соборе, построенном спасителем России князем Дмитрием Михайловичем Пожарским. На клиросах поставил два лучших хора: один из малороссов Андроникова монастыря, другой – московский, из лучших голосов. Хотел, чтоб хоры, стараясь друг перед другом, порадовали государя. Проповедь приготовил со словами яко гром, да такой гром, чтоб раскаты в веках громыхивали: о ратной красе русских воевод, о победах во все времена, о том, что святые русские рати не с врагами бьются, но с сатаной, у Бога надежды и в последние времена будут среди небесного воинства.

Не сказал того слова Никон народу, не снизошел. Вдохновение грудь распирало не овец ради. Святейшему нужен был всего-то один слушатель, один прихожанин, а тот прихожанин на службу не пришел. Трижды был зван: на крестный ход, на обедню, на вечерню. Не пришел.

От такой царской прохлады Никон стал болен. Душевная немощь рухнула на него, как падает вдруг подточенная подземными водами каменная стена. То была минутная слабость, но Никон поддался ей. С наслаждением нянчил мнимое уничижение свое. Весь следующий день он пролежал в постели, но царь спросить о здоровье никого не прислал. Может, и не ведал о патриаршей хвори. Никон не снизошел подсказать келейникам, чтоб не таили его болезнь.