Джованни Казанова - История Жака Казановы де Сейнгальт. Том 10

Этот посол был тот самый Мочениго, который позднее заставил столько о себе говорить в Париже из-за своей несчастной склонности к педерастии, и который затем был осужден Советом Десяти и провел семь лет в цитадели Брешии и захотел покинуть Венецию, оказавшись в Вене, куда он был выбран послом, не имея до этого разрешения на выезд от Государственного кабинета. Императрица Мария-Терезия известила, что не желает иметь такого человека в своей столице, и в Венеции не стали слушать оснований от выбранного, и когда он совершил ошибку, захотев уехать самовольно, это дало Сенату основание выбрать другого посла на его место, который имел те же вкусы, что и Мочениго, но ограничивался женщинами.

В Мадриде он был любим, несмотря на то, что говорили, что он гомосексуалист, и что его часто видели прогуливающимся по улицам Мадрида в коляске вместе со своим миньоном. Я посмеялся над испанским грандом, который сказал мне на балу, что известно, что Мануччи служит женой г-ну послу; он не знал, что женой был сам посол, для которого Мануччи был мужем. Таков же был и вкус Фридриха I, короля Пруссии, и почти всех древних, кого называли гермафродитами, чтобы обозначить их двойную страсть. Мочениго, однако, общался с Мануччи с большой осторожностью и не сажал с собой обедать, когда давал большие приемы.

Я сделал два или три визита художнику Менгсу, который, с большим жалованьем, был в течение шести лет на службе у Е.Кат. В., и он дал мне два прекрасных обеда со своими друзьями. Его жена и вся его семья были в Риме, он жил один, со своими слугами, поселившись в прекрасном доме, принадлежащем королю, и был знаком со всеми, потому что разговаривал с Е.В., когда вздумается. Я познакомился у него с архитектором Сабатини, человеком талантливым, которого король пригласил из Неаполя, чтобы он сделал Мадрид удобным, поскольку до его приезда это был город самый грязный и самый зловонный в мире. Сабатини сделал стоки и подземные коммуникации и заставил сделать уборные в четырнадцати тысячах домов. Он разбогател. Он женился по доверенности на дочери Ванвителли, другого архитектора, из Неаполя, которую он никогда не видел. Она прибыла в Мадрид в одно время со мной. Это была красавица восемнадцати лет, которая, едва увидев своего супруга, вздумала сказать, что никогда не согласится стать его женой. Он был немолод и некрасив. Эта юная девица решила, однако, переварить пилюлю, когда он сказал ей, что у нее есть выбор только между ним и монастырем. После она не имела случая раскаяться, потому что нашла в своем супруге богатого мужа, нежного и любезного, который предоставил ей полную пристойную свободу, которую она могла пожелать. Я часто бывал в их доме, сгорая по ней и тихо вздыхая[45], поскольку, кроме того, что рана, которую нанесла моему сердцу Шарлота, еще не затянулась, я начинал терять свою храбрость, видя, что женщины уже не оказывают мне того приема, который оказывали раньше.

Я стал часто посещать театр, который был в ста шагах от дома, где я жил, и балы-маскарады, которые завел в Мадриде граф д'Аранда в зале, наскоро сооруженном, которые называли Los scannos del PeraL. Испанская комедия была полна несуразностей, но не вызывала у меня отвращения. Я посмотрел «сакраментальные акты»[46], которые некоторое время спустя были в Мадриде запрещены, и отметил недостойное бесстыдство полиции в том, как построены были ложи, называемые apposientos. Вместо того, чтобы иметь впереди барьеры, которые не позволяли тем, кто находится в партере, видеть ноги мужчин и юбки женщин, все эти ложи были прозрачны, имея, вместо заграждений, только две колонны, поддерживающие потолок. Монах-методист, сидевший рядом со мной, сказал мне благочестиво, что этот порядок очень разумен, и удивился, что в Италии так не заведено.

— Что вы находите в этом удивительного?

— Это удивительно, так как дама и месье, будучи уверены, что те, кто находится в партере, не видят их рук, могут найти им дурное применение.

— Какое применение?

— Боже меня сохрани. Дама смогла бы пожимать руку месье.

Вдоволь посмеявшись и узнав, что такое пожимать руку, я сказал ему, что итальянцы и французы не засоряют себе голову подобными соображениями. В большой отапливаемой ложе, расположенной напротив театра, находились los padres Инквизиции, чтобы наблюдать за правильностью нравов зрителей и актеров. Внезапно я услышал, как часовой, стоящий в дверях партера, вскричал громким голосом: dios (Боже). При этом крике я увидел, как зрители, мужчины и женщины, и актеры, находящиеся на сцене, прервали свои роли, чтобы броситься на колени, и оставались так до тех пор, пока не услышали колокол, звонящий на улице. Звон этого колокола означал, что проходит священник, несущий предсмертное причастие больному. Испанцы наставлены таким образом, чтобы во всем не терять из виду религии. Нет ни одной куртизанки, которая, находясь со своим любовником и будучи охвачена любовным желанием, решилась бы отдаться, не прикрыв сначала платком распятие и повернув к стене картины с изображениями каких-либо святых. Тот, кто над этим смеется, мужчина, который назовет эту церемонию абсурдной и суеверной, будет сочтен атеистом, и куртизанка, может быть, пойдет на него донести.

Любой мужчина в Мадриде, который пойдет в гостиницу с женщиной, чтобы заказать обед в отдельной комнате, будет сразу обслужен, но главный лакей гостиницы останется там присутствовать до конца обеда, чтобы иметь возможность затем поклясться, что эти две персоны не делали в этой комнате ничего другого, кроме как ели и пили… Несмотря на все эти запреты и даже благодаря им, разврат в Мадриде процветает. Мужчины и женщины вместе только и думают о том, чтобы сделать напрасным весь этот надзор. У всех женщин есть болезнь, которую они называют «белые цветы», но неосторожные, которые ее подхватили, замечают через двадцать четыре часа, что они побелели. Этот недостаток у женщин всеобщий, и меня заверили, что даже монашки ему подвержены, не провинившись никоим образом перед своим божественным супругом.

Бал-маскарад стал моим главным развлечением. Первый раз, когда я пошел туда один, в домино, чтобы увидеть, что это такое, это стоило мне только один дублон; но все следующие разы стоило мне четыре. Это произошло из-за беседы, которая случилась у меня с маской в домино, которой могло быть шестьдесят лет, и которая села рядом со мной в бальной зале, где ужинали. Заметив, что я иностранец, по затруднению, с которым я объяснялся с мужчиной, который меня обслуживал, он спросил у меня, куда я девал свою маску-женщину.

— У меня нет женщины, я пришел один, чтобы посмотреть на это очаровательное мероприятие, где царствуют удовольствие и прекрасный порядок, который я не ожидал найти здесь, в Мадриде.