Судьбы передвижников - Елизавета Э. Газарова
Когда Павел Третьяков, вознамерившись купить «Заключённого», стал по обыкновению торговаться, автор картины, преисполненный чувством собственного достоинства, ответил собирателю, что прежде, чем установить цену, он поинтересовался мнением на сей счёт у всех знакомых ему художников и «…окончательно назначил цены – самые низкие из тех, какие… были заявлены». Спустя год Ярошенко впервые создал многофигурную композицию «Слепые калеки под Киевом». В художественном отношении она ему не совсем удалась, но авторский посыл был понят и оценён.
После кончины отца в 1876 году Николай Ярошенко как заботливый сын поддерживал свою стареющую мать, на физическом состоянии которой не лучшим образом отразилась семейная распря, поссорившая Любовь Васильевну с её младшими дочерьми. Душевную сыновнюю привязанность подтверждают портреты матери, исполненные неравнодушной рукой художника. Утверждаясь в портретном жанре, Ярошенко тогда много писал родных людей, стараясь точнее воплощать на холсте хорошо знакомые характеры.
Спустя четыре года после свадьбы супруги Ярошенко поселились на Сергиевской улице, и адрес этот сделался притягательным для очень многих людей, находивших в доме художника и его жены тёплый приём и содержательное общение. По субботам многочисленные гости, поднимаясь к Ярошенко на верхний четвёртый этаж, проходили мимо расположенного внизу китайского посольства. Здесь им на глаза попадались всегда улыбчивые китайцы и китаянки в замысловатых национальных одеяниях. Уютное пространство жилых комнат и мастерской в квартире Ярошенко наполнялось радостью встречи, оживлёнными разговорами, смехом, шутками. Что только не обсуждалось умными, деятельными, талантливыми посетителями «суббот» Николая Александровича и Марии Павловны! Среди них можно было встретить Менделеева, Михайловского, Короленко, академика Павлова и, конечно, почти всех тогдашних передвижников.
Супруга Менделеева, Анна Ивановна, оставила подробное описание тогдашнего внешнего облика Ярошенко: «Николай Александрович артиллерист, среднего роста, несколько худощавый, с копной чёрных с проседью волнистых волос, стоящих кверху. Светло-карие глаза, небольшая чёрная борода, черты лица неправильные, но симпатичные. Трудно передать неуловимый, своеобразный духовный образ этого человека. Тонкий, чуткий, всё понимающий, проницательный, спокойный, одним словом, полным юмора, он осветит всё, как захочет. А хочет он всегда правды. Мягкий в движениях, он кремень духом…»
Современники утверждали, что хотя «субботы» Ярошенко были очень популярны у всего культурного Петербурга, но богемностью здесь и не пахло. Начинавшиеся как рисовальные, эти вечера постепенно утратили профессиональный акцент, превратившись в место встреч и общения людей, объединённых интересом к искусству, наукам, жизни вообще. Художников, разумеется, тянуло в мастерскую хозяина, где можно было поговорить о делах Товарищества. После смерти Крамского в доме Ярошенко самым естественным образом расположилась штаб-квартира передвижников. Сюда же поступала адресованная Товариществу корреспонденция. В просторном будуаре Марии Павловны находили поддержку и добрый совет молоденькие курсистки. А в комнате её матери, тёщи художника, которую он в шутку, но уважительно величал «муттер», те же курсистки, покидая летний Петербург, оставляли свой зимний скарб, дабы по возвращении в столицу снова им воспользоваться, включившись в учебные и рабочие будни. Гости собирались как члены большой семьи за таким же большим хлебосольным столом, на одном конце которого к Николаю Александровичу подтягивались его друзья-художники, а на другом – царствовала Мария Павловна, потчуя опекаемую ею молодёжь и многочисленную родню, перебиравшуюся на зиму в столицу. Где-то посередине стола располагалось почётное место матери Ярошенко, в то время как «муттер» без устали хлопотала, то и дело подавая гостям разные угощения.
Частенько бывал в доме брата и Василий Ярошенко с женой Елизаветой Платоновной – образованной женщиной передовых взглядов, окончившей Бернский университет, очень близкой Николаю Александровичу духовно, что для него всегда было важнее кровных уз родства. Приподнятое настроение ярошенковских «суббот» называли «серьёзной весёлостью».
«На этих собраниях не знали, что такое скука, винт, выпивка, – эти неизбежные спутники духовного оскудения общества, – вспоминал Михаил Нестеров. – H.A., то серьёзный, то остроумный и милый хозяин, был душой субботних собраний на Сергиевской. За ужином, помню, бывали великие споры, иногда они затягивались далеко за полночь, и мы расходились обыкновенно поздно, гурьбой, довольные проведённым временем». Точные наблюдения Михаила Васильевича, всегда изысканно преломлённые призмой его художественного восприятия, и на этот раз создали яркий образ: «Николай Александрович понравился мне с первого взгляда: при военной выправке в нём было какое-то своеобразное изящество, было нечто для меня привлекательное. Его лицо внушало доверие, и, узнав его позднее, я всегда верил ему (бывают такие счастливые лица). Гармония внутренняя и внешняя чувствовалась в каждой его мысли, слове, движении его. И я почувствовал это – тогда ещё молодой, неопытный в оценке людей – всем существом моим…»
Нестеров оставил и замечательный двойной словесный портрет супругов Ярошенко: «Оба, согласные в главном, во взглядах на современную им жизнь, на общество того времени, разнились, так сказать, в “темпераментах”. Николай Александрович – всегда сдержанный, такой корректный; Мария Павловна – пылкая, непосредственная, нередко не владевшая собой, – но оба большой, хорошей культуры, образованные, глубоко честные».
Без чётко обозначенных в натуре новичка-визитёра нравственных принципов у него не оставалось никаких шансов стать завсегдатаем в доме Ярошенко. По словам писательницы Стефании Караскевич – одной из постоянных посетительниц ярошенковских «суббот»: «И сам Николай Александрович, и люди, сгруппировавшиеся вокруг его мастерской, были очень нетерпимы к инакомыслящим… были книги, и талантливо написанные книги, которых здесь не читали. Были писатели, и небесталанные, имена которых не упоминались. Были поступки, за которые люди удалялись из кружка, хотя бы они до того считались друзьями».
Ярошенко не был словоохотлив и речист, но в его коротких репликах слушатели находили больше силы и смысла, чем в иных эффектных выступлениях. Критик Николай Михайловский так и сказал о Николае Александровиче: «Высокообразованный, глубоко убеждённый, обладавший, притом своеобразно, прекрасным даром слова, он сделал для русского искусства гораздо больше, чем это может показаться людям, не знавшим его лично». Обращению к эпистолярному жанру Ярошенко обычно побуждал определённый повод. Своих корреспондентов художник призывал уничтожать полученные от него и уже прочитанные послания, поскольку искренне не понимал, зачем хранить листы со следами забот текущего дня, а пускаться в пространные рассуждения, изливая на бумагу душевные волнения, художник не любил. Не хранил Ярошенко и писем, ему адресованных.
В 1879 году Николай Александрович от имени Товарищества обратился к Третьякову с предложением согласовать принципы сотрудничества между собирателем и передвижниками, подчеркнув, что это взаимодействие должно ставить во главу угла не материальную выгоду, а служение идейным приоритетам Товарищества. В том же году произошёл памятный скандал, когда после передвижной выставки в газете «Молва» появилась злопыхательская статья, направленная против Товарищества вообще и Архипа Куинджи в частности. Возмущённый Ярошенко написал автору статьи Михаилу Клодту письмо с резкой оценкой его поступка. И так
