Домой с черного хода - Вера Константиновна Ефанова
— Ну, беда! — сказала мне соседка первый раз, когда пестрый табор ввалился в приемный зал. — На два часа теперь оценщицу займут. Вы стойте здесь, а я пойду займу очередь к другому окошку. У них ведь обычно на всю компанию один человек с паспортом и пропиской бывает и за всех сдает. И, главное, вещи берегите. А, если какая заговорит с вами, в глаза, Боже упаси, не смотрите. Заворожит, и не заметите, как без серебра останетесь.
Слава Богу, никто не попытался завладеть моим столовым серебром, но относительно задержки очереди моя соседка оказалась права. Пожилой красивый цыган важно проследовал вперед к окошку, где ему уже давно кто-то занял очередь, открыл сумку и стал методично вынимать из нее одну за другой золотые и серебряные вещички. Столпившиеся в углу цыгане внимательно наблюдали за процедурой. Продолжалась она часа полтора. Я уже закончила свои дела, получила деньги, а он все еще продолжал вежливо спорить с оценщицей, настаивал на больших суммах, вызывая гнев застрявших по его милости людей.
А то еще раз ворвалась группа спортсменов, только что вернувшихся с каких-то состязаний из заграницы. Они были громогласны, напористы, невежливы. Закладывая джинсы, вязаные кофточки, куртки, бесцеремонно отпихивали старушек с узелками.
— Прошу пропустить, бабуля. У меня через полчаса тренировка. Сами понимаете, честь родины защищать едем.
— И не думайте пропускать — вон уж сколько назащищали. Нет уж, пусть постоит, отдохнет. — Сухонький ехидный старичок с серебряным подстаканником угрожающе выставил острый локоть. — Через сорок минут прием прекращается, а тут являются всякие. Очередь не согласна.
А я уже пробираюсь к выходу, прижимая к груди сумку с деньгами. Сейчас в магазин. Уже два дня в доме почти ни гроша — подвернулся уголь, на который пришлось ухнуть все имевшиеся в доме деньги. Надо купить что-нибудь к ужину и скорей, скорей домой, где меня ждут-не дождутся. Нет, без ломбарда мы пропали бы.
Благодарна я была ломбарду и за все услышанные там истории. Люди охотно делились горестями и радостями с соседями по медленно движущейся очереди, безжалостно срывая последние остатки романтического флера, окутывавшего. в моих — да и во многих других — глазах настоящую жизнь.
Надвинулась зима, суровая зима 1955/56 года. Наш домик быстро промерз насквозь и, чтобы сохранить в нем хотя бы относительное тепло, топить приходилось чуть ли не круглые сутки. Топили мы углем, закрывать трубу боялись и после того как все укладывались спать, дежурные — то есть опять же Марина или я — оставались сидеть у печки, поддерживая огонь. Прекращали подкидывать уголь часа в два ночи и, дождавшись, чтобы голубые огоньки перестали бегать по раскаленной угольной массе, и она подернулась седым налетом, укладывались спать. В 7 часов утра вскакивал следующий дежурный и снова разводил огонь. В трескучие морозы Таня и Марина не уходили ночевать в «запасную резиденцию» к Анастасии. Раскидывался табор в наших двух комнатках.
Чтобы не заснуть на дежурстве, я обычно брала у Наташи какую-нибудь книжку — по большей части это были сборники рассказов — надо было знакомиться с советской литературой, я знала ее очень мало. И вот, читая эти рассказы — иногда даже занимательные, — я не могла отделаться от странного чувства: мне казалось будто речь в этих рассказах идет о какой-то другой, неведомой мне стране, о других, неведомых мне людях, совершающих странные поступки и говоривших странным языком странные вещи. Сначала я думала, что виной тому моя усталость, размаривающий жар горящей плиты, но затем, просмотрев в электричке на относительно свежую утреннюю голову прочитанный накануне ночью рассказ я вдруг поняла, в чем дело — он не был плодом наблюдений и размышлений, он был просто придуман. В рассказах действовали выдуманные люди, ничуть не похожие на тех, кого я знала в Солоновке, в Омске, в Лобне, в академическом институте. В их действиях не было ничего неожиданного, они не произносили неожиданных слов, не совершали неожиданных поступков. Они не возбуждали симпатии, не внушали неприязни и с самого начала было ясно, что плохие совершат свои плохие поступки и поплатятся за это, а хорошие поступки останутся за хорошими. Но почему? Неужели писатели так мало знали жизнь? Не ходили в ломбард? Не ездили в плацкартных вагонах. Не разговаривали с почтальонами? Ерунда! Конечно, они знали жизнь почище моего. Тогда почему же? Должны они писать так? Но кто может приказать писателю, как распоряжаться своими героями? Зачем тогда вообще литература? Неужели одни дают указания, а другие беспрекословно выполняют их? А что?.. Что, если я напишу о том, что слышала в последний раз в ломбарде? О том мальчике? Напишу и пошлю в какой-нибудь журнал? В «Огонек», например? Конечно, никто его не напечатает, но, может, возвращая мне, объяснят, почему нельзя писать о том, что постоянно случается в жизни? Глупости, убеждала я себя, нечего с этим соваться. Будто мало у меня других дел… А сама, охваченная всю жизнь подавляемым писательским зудом, знала — напишу, обязательно напишу. А там видно будет.
И я действительно написала. Об обыкновенном хорошем мальчике, единственном сыне матери-одиночки, который, попав в скверную компанию, опускается, не поддержанный никем — ни замученной жизнью матерью, ни школой, ни товарищами, ни комсомолом — все ниже и ниже по ступеням нравственных понятий и кончает тем, что совершает преступление, за которое ему грозит смертная казнь. Я не показала свой рассказ никому, кроме Марины, которая нашла его — как я надеялась не только из-за любви ко мне, — не лишенным литературных достоинств, подредактировала и одобрила мою затею. Потом я достала из чемодана еще два рассказа на китайские темы, написанные еще в Тяньцзине. Один был о нескольких днях жизни в заброшенном китайском храме, который предприимчивые монахи сдавали небогатым дачникам и о непохожих друг на друга людях разных национальностей, обитавших в нем. Другой — о китайской деревенской семье, которая подобрала раненого офицера коммунистической армии, спрятала и выходила его, за что впоследствии по чьему-то доносу и ответила по всей строгости законов гражданской войны влюбившаяся в него девушка.
Я перепечатала рассказы и разослала их: о погибающем мальчике — в «Огонек», о спасенном офицере-коммунисте — в «Работницу», о жизни в китайской кумирне
