Самуил Лурье - Литератор Писарев

— Бывает ведь, что брак и по расчету, а все равно несчастливый, — вслух замечала она. — Вот как у Маши: вышла она за Марковича без любви, только чтобы избавиться от тетушкиной опеки; ну, и убеждения Афанасия Васильевича, за которые он пострадал, ее восхищали. И что же? Надолго ли этого хватило? Теперь он бедствует в Малороссии, она вместе с сыном скитается по Европе: куда Пассек, туда и она, как тень. Афанасий Васильевич хворает, умоляет ее возвратиться, — она ни в какую. Это называется — elle est mariée![15] Говорят, он сейчас в Петербурге, этот Пассек. Привез Валуеву какой-то проект преобразования тюрем и теперь ожидает, что ему предложат хорошее место при министерстве внутренних дел. Тогда будто бы и Маша вернется. Она в переписке с таким Слепцовым, и Слепцов говорил Благосветлову: Марко Вовчок тоже увлечена преобразованием тюремного дела, как они это именуют, и надеется, что ей позволят устроить особую тюрьму — колонию для преступников малолетних. А Григорий Евлампиевич отвечает: «Мало в России тюрем, так Мария Александровна решила новые завести, для детей? Отрадно и похвально, что на чужбине она не забывает о благе отечества!». Слепцов хмурился, хмурился — он, видно, к Маше неравнодушен, — а потом не выдержал, как расхохочется! Он очень забавно рассказывает о коммуне на Знаменской улице, — она распалась, helas![16] Все перессорились, и денег не хватило, квартиру-то наняли роскошную, да прислуги человек пять. Но если не гоняться за особыми удобствами, обойтись попроще, победней, — то дело это, все уверяют, вполне сбыточное, многие студенты, молодые художники поселяются в общих квартирах и столуются в складчину, это даже выгодно. Да, послушай, что поют студенты на голос «Проведемте, друзья, эту ночь веселей!». Слепцов мне спел, а я запомнила: «За здоровье того, кто „Что делать?“ писал, за героев его, за его идеал!». Трогательно, правда?

За три-четыре часа, пока продолжалось свидание, Митя успокаивался, она же выбивалась из сил. Весело попрощавшись с сыном и перекрестив его напоследок, она дожидалась, пока лязгнет, пропуская его, железная дверь, и только тогда выходила из куртины. Ослепительный шпиль собора, точно перевернутый маятник, раскачивался в бегущих по густому августовскому небу прозрачных облаках, и дебелые вороны, не умеющие считать до пяти, степенно ворошили первый, легчайший слой палой листвы. Внутри собор походил на дворец (хотя откуда ей знать? — во дворцах она не бывала), и молиться в нем не хотелось, но Варвара Дмитриевна все-таки молилась, без слов и без мыслей, просто стояла на коленях, как и другие женщины, молодые и старые, в черных, как у нее, платьях, понуро замершие вдоль стен, у западного входа, на ледяном полу.

Предчувствие не обмануло Варвару Дмитриевну. В конце августа, при очередном свидании, когда наступила уже пора расставаться, сын, стремительно оглянувшись на караульного офицера — тот расхаживал по комнате, позвякивая саблей, — легким щелчком переправил через стол маленький бумажный шарик. Она сразу накрыла шарик ладонью, тотчас сообразив (хотя похолодела от страха), что если офицер или часовой у двери что-нибудь заметили, надо успеть его проглотить. Но окрика не последовало. Варвара Дмитриевна заставила себя взглянуть на офицера — он был в дальнем углу и только еще поворачивался в ее сторону; солдат вроде бы дремал, опираясь на ружье. Она посмотрела сыну в глаза — он смущенно улыбался, но был так спокоен, словно дело происходило в Грунце и они играли в географическое лото. И в затянувшееся это мгновенье Варваре Дмитриевне показалось вдруг, что так оно и есть, что ей не сорок девять лет и ему не двадцать четыре, что просто задремала она, пока дети спорили, кому водить, и привиделись ей невесть с чего какие-то оштукатуренные стены, сводчатые потолки, какие-то чужие люди в грубой разноцветной одежде и с угрожающими глазами; вот, слава богу, очнулась, как только начали бить часы, и сразу встретила ясный взгляд своего необыкновенного мальчика, — только в бороде лицо у него совсем беззащитное, нестерпимо жалкое лицо. Она слегка нагнулась и, как бы оправляя под столом платье, сунула бумажный шарик в башмак. Выпрямилась и через силу усмехнулась сыну в ответ.

В этот день она домой почти бежала, и не подумав зайти в собор. Дома осторожно развернула и тщательно разгладила скомканные, бисерным почерком плотно исписанные бумажные полоски со следами типографских литер по краям. Это были чистые поля книжных страниц. Митя оборвал поля с нескольких страниц какой-то иностранной книжки и на них написал письмо. Варвара Дмитриевна отыскала полоску с обращением — и вспыхнула от невольного гнева: так вот из-за чего он подвергал себя и ее опасности лишиться свиданий, если не похуже чему-нибудь! «Так я и знала», — с тяжелым сердцем думала она, читая это невозможное послание, и горестно качала головой. Потом посидела, поплакала, достала из бювара чистый лист бумаги и старательно переписала текст.

«Милостивая государыня, Лидия Осиповна! Вы, вероятно, приняли мое предложение за глупую шутку и теперь, конечно, забыли о нем. А ведь это напрасно. Предложение мое не только очень серьезно, но даже благоразумно; и для нас обоих, для Вас и для меня, было бы очень хорошо, если бы Вы обсудили его спокойно и основательно. Если бы Вы были так же смелы, как и я, то есть если бы Вы приняли его немедленно, то это было бы гораздо лучше. Но Вы этого не сделаете ни в каком случае; стало быть, об этом нечего и толковать. Я вам объясню здесь, почему я осмелился сделать это предложение. Вы любите мою мать, вы дружны с моей сестрой, они обе души в Вас не слышат. Этого было для меня достаточно; я заключил из этих данных, во-первых, что Вы — существо умное и хорошее, а во-вторых, что Вы бы сошлись со мною самым дружеским образом, если бы мы с Вами увиделись. Видеться нам было невозможно, а между тем Вы могли, от нечего делать, от боязни упустить жизнь, выйти замуж за какого-нибудь бесцветного господина, который бы устроил для Вас очень бесцветную жизнь. Такие вещи случаются на каждом шагу, и люди обыкновенно покоряются тому, что они называют судьбой. Но я до смерти не люблю покоряться этой глупой судьбе и всегда барахтаюсь до последней возможности. Зачем, подумал я, эта умная и милая девушка сделается женой какого-нибудь олуха, когда она могла бы доставить этим много счастья мне, человеку умному и порядочному, который сумел бы сделать ее также очень счастливою. Неужели вся эта чепуха произойдет только от того, что случайные обстоятельства задерживают меня в столице? Надо победить эти обстоятельства. Чтобы победить их, я сделал Вам предложение. Получивши его, Вы должны были спросить у Ваших друзей, т. е. у моей матери и сестры: „Способен ли он придумывать плоские шутки?..“ Они отвечали бы Вам: „нет“. Затем надо было расспросить их обо мне, т. е. о моем образе мыслей, о моем характере, о моем положении. Впрочем, по всей вероятности, Вы все это знаете, так что Вы могли бы сказать заочно, да или нет, почти так же сознательно, как Вы бы сказали это после свидания со мною. Вы скажете на это: „Почему я знаю, полюблю ли я Вас?“. Да, мы вообще привыкли смотреть на любовь, как на что-то непостижимое, возникающее Бог знает почему; по правде сказать, нам до сих пор больше и делать было нечего, как размышлять о любви и заниматься любовью. Но, мне кажется, любовь — вещь очень простая и естественная; когда даны условия любви — молодость, ум, приличная наружность, тогда и любовь должна возникнуть и всегда возникает. Я, например, совершенно уверен, что я Вас полюблю, и не вижу резона, почему бы Вы меня не полюбили. Вы очень хороши собой, а я совсем не хорош. Но во-первых, красивых мужчин на свете очень немного, а во-вторых, я не урод, у меня не пошлая физиономия, и, к довершению моей привлекательности, у меня с некоторых пор сделались очень умные глаза. Кроме того, жизнь не может быть наполнена любовными восторгами, и часто женщине приходится скучать десятки лет с тем мужчиной, который в продолжение нескольких недель был для нее предметом самой бешеной страсти. А со мной умная женщина не соскучится. Вы знаете мою мать и мою сестру; им никогда не бывает скучно со мной; Раиса также любила говорить и читать со мной и часто увлекалась течением моих мыслей; а теперь она увлекалась бы еще смелее, потому что в последние два года вся цель жизни совершенно выяснилась перед моими глазами. Если бы Вы пожили месяца два с нами (с maman, с Верочкой и со мной), если бы Вы читали с нами и следили за процессом моей работы, то Вы бы на всю жизнь привязались к тому светлому и дельному существованию, которое открылось бы перед Вами. Я знаю, что Вы очень умны; maman передавала мне некоторые Ваши рассуждения, и я вглядывался в них очень внимательно. Я вижу, что Вы любите самостоятельность и умеете ценить ее; у Вас много умственной смелости; в деле благочестия Вы гораздо ближе подходите к моей сестре, чем к моей матери. Ну, скажите пожалуйста, как же мне не кусать себе локти от досады, что я не могу Вас видеть и говорить с Вами; ведь это все золотые свойства, ведь ими-то я и дорожил в Раисе, и вдруг такие сокровища достанутся какому-нибудь олуху, который и разглядеть-то их не сумеет. Лидия Осиповна, да не губите же Вы себя. Вам непременно надо выйти за нового человека. Вы себе представить не можете, как много счастья может дать женщине такая жизнь, в которой она будет пользоваться полнейшею самостоятельностью и в которой все ее умственные силы будут развернуты и получат себе приложение. Не думайте, пожалуйста, что я собираюсь сделаться учителем моей супруги. Нет. Ее любознательность будет пробуждена влиянием жизни, и я только буду для нее справочным лексиконом. Учить взрослого человека очень скучно; но учиться вместе с другом или любимою женщиною — это высшее наслаждение; а учиться надо постоянно, потому что, кто перестает идти вперед, тот начинает тупеть. Чтобы Вам когда-нибудь пришлось смотреть снизу вверх, — это невозможно; Вы умны, и я умен, стало быть, тут, кроме равенства, не может быть других отношений. Вы думали, что я до сих пор люблю Раису! Да ведь нельзя же любить прошедшее, или пустое пространство. Я теперь люблю не ее, а те недели, которые составляют светлое пятно в моей жизни; я люблю те ощущения, которые пережил вместе с ней. Но я не мечтатель, я люблю жизнь, и потому упорно стараюсь доставить или приготовить себе в будущем те ощущения, которые так дороги мне по воспоминаниям. Та женщина, которая согласится осветить и согреть мою жизнь, получит от меня всю ту любовь, которую оттолкнула Раиса, бросившись на шею своему красивому орлу. Советую Вам попробовать; уверяю Вас, что эта женщина не будет обманута. Если это письмо Вам покажется чересчур странным, назовите меня сумасшедшим или дураком. Во всяком случае, оскорбительного в этом письме нет решительно ничего, а сумасшедшим меня называли не раз, и я этим никогда не обижался».