Дневники: 1925–1930 - Вирджиния Вулф
Вчера вечером мы ужинали с Веббами, и я пригласила Эдди и Дотти на чай. Что касается этих продуманных званых ужинов, то непринужденно поболтать мне удалось лишь с одним человеком – с Хью Макмилланом[979] – о Бакенах[980] и его собственной карьере; Веббы дружелюбны, но их мнение касательно Кении непоколебимо[981]; мы сидели в двух комнатах арендованного дома (в столовой за ширмой стоял латунный каркас кровати), ели говяжьи стейки с кровью, и нам предлагали виски. Все та же просвещенная, обезличенная, прекрасно управляемая публика. «Мой малыш получит свою игрушку» – в детали лучше не вдаваться – «вот что говорит жена о моем пребывании в кабинете министров». Нет у них никаких иллюзий. Я даже сравнила их с Л. и собой и почувствовала (именно по этой причине) пафос, символичность бездетной пары, которая едина и что-то отстаивает.
Что касается встречи с Эдди и Дотти, то рассказать особо нечего; запомнилась лишь одна случайная фраза – Эдди влюблен в двух людей сразу; скучный рациональный рассказ Дотти о том, что она помогает какому-то зануде; Эдди хочет, чтобы я прочла его дневник, но какой-то неназванный друг возражает, и он быстро согласился, хотя ему было бы приятно узнать мое мнение. Все полтора часа прошли в таком же духе. Дотти сожалела, что Вита слишком рано прославилась. И все же я уверена, что она ее любит; предана ей; странные мысли населяют головы других людей…
Я очень осторожно и осмотрительно снова возвращаюсь к чтению и размышлениям. После возвращения в Лондон я уже успела прочесть «Вирджинию Уотер[982]» (сладкий белый виноград) и «Бога[983]» – все основано, завязано и рассказано на одном довольно банальном психологическом примере; но автор не поэт и не может сформировать у читателя образы; все его предложения подобны стальным линиям на гравюре. Я читаю Расина, купила Лафонтена и таким образом намереваюсь подойти к французской литературе сбоку, кружа и размышляя…
* Он написал мне вчера, что ему очень понравилось (3 декабря).
2 ноября, суббота.
Прошло ровно 10 дней, прежде чем появились новости касательно книги – сегодня суббота, 2 ноября, и продано примерно 100 экземпляров «Своей комнаты», да и то в основном благодаря эпатажной радиопередаче Виты[984]. Но я не помню, что еще собиралась сказать; я как Ренар[985] – человек, который пишет в дневнике только то, что приходит в голову.
Прошлой ночью мне приснилось, что я умру через полгода от болезни сердца. После недолгих уговоров Леонард сообщил мне правду. Все мои инстинкты были типичными, но, как это часто случается во сне, гиперболизированными и резкими, а потому они казались подлинными и создавали невероятные всепоглощающие переживания. Сначала облегчение – хорошо, что жизнь кончается (я лежала в постели); потом ужас; потом желание жить; потом страх безумия; потом (нет, это пришло раньше) сожаление о том, что я не допишу книгу; потом яркие образы моих друзей, опечаленных горем; потом ощущение смерти и принятие ее в этом возрасте; потом я сказала Л., что он должен жениться снова; увидела нашу совместную жизнь; осознала неизбежность смерти, тогда как все остальные продолжат жить. Затем я проснулась, как будто всплыла на поверхность, а все эти мысли бултыхались вокруг меня, и обнаружила, что продала огромное количество экземпляров своей книги, а еще получила приглашение на обед от мадам Каллас[986] – странное ощущение смешения этих двух состояний, жизни и смерти, когда я завтракала, чувствуя сонливость и тяжесть.
5 ноября, вторник.
Ох, пока со «Своей комнатой» все хорошо; полагаю, книга продается, а я получаю неожиданные письма. Однако меня больше волнуют мои «Волны». Я только что отпечатала фрагмент, который написала утром, но не уверена в нем. Что-то в этой книге есть (то же самое я чувствовала при написании «Миссис Дэллоуэй»), но я не могу нащупать, что именно; ничего похожего на скорость и уверенность романа «На маяк»; а «Орландо» – просто детская забава. Может, в моем методе есть какая-то фальшь? Уловка? Может, интересные моменты не имеют под собой основы? Я нахожусь в странном состоянии; чувствую раскол; вот он – интересный момент, а достаточно прочного фундамента для него нет. Может, при повторном прочтении меня озарит – найду решение. Я убеждена, что права, когда ищу способ противопоставить своих персонажей времени и морю – но как же трудно погрузиться в это без остатка и перестать сомневаться! Вчера у меня была уверенность, а сегодня от нее не осталось и следа. И все же за последний месяц я написала 66 страниц.
Вчера приходила Сивилла, и я сказала ей, что она похожа на птицу с дохлой мышью, зажатой в когтях, а мышь – это жизнь. Она согласилась. Сказала, что ей пришлось пережить неприятную ситуацию; сегодня утром она собиралась ехать в Париж и обещала рассказать детали позже*. Затем она сдержанно пожаловалась на свою участь, на то, что так поздно повзрослела и только сейчас начала понимать свои желания. Я так понимаю, что она хочет близости, простоты и дружбы, а уже поздновато требовать их от жизни, да и как ей получить желаемое, когда в год уходит £20 000. Вот почему Артур не может сейчас уйти на пенсию; приходится сидеть и ждать у моря погоды; в данный момент она не властна над своей жизнью; выходит, мышь не дохлая, а в предсмертной агонии. Сивилла выглядела изможденной и осунувшейся – в одночасье она показалась мне старухой. Ее взгляд был полон трагизма.
А сегодня на чай пришел Стивен Теннант[987] и Артур Уэйли. В воскресенье мы были в Родмелле; кирпичные стены моей комнаты выросли еще на три фута [≈ 0,9 м], и в них уже есть окна – скорее бельмо на глазу, ведь рамы обрезают вид на крышу гаража и холмы, а они, похоже, нравились мне сильнее, чем я думала. Строители пробили небольшое отверстие, чтобы сделать проход в дом, так что скоро все будет готово. Вещи ломаются и ремонтируются, исчезают и снова появляются. Однако моя радость сменилась яростью, когда я поняла, что пропустила распродажу мебели в Саутхизе, а
