Марк Твен - Автобиография

На белых подушках темнела ее голова, я увидел это молодое и прекрасное лицо, и я увидел в этих всегда добрых, милосердных глазах что-то такое, чего не видел никогда прежде. Они метали молнии негодования. Я почувствовал, как теряю почву под ногами; я почувствовал, как под этим пристальным и осуждающим взглядом уменьшаюсь до ничтожных размеров. Я стоял безмолвный под этим опустошительным огнем, наверное, с минуту – мне эта минута показалась очень и очень долгой. Затем губы моей жены разомкнулись, и с них излилось последнее из моих высказываний в ванной комнате. Слова были абсолютно точны, но тон – мягкий, неумелый, дилетантский, несведущий, неопытный, комически неуместный, нелепо слабый и не пригодный для великого языка. В жизни своей не слышал я ничего столь фальшивого, столь дисгармоничного, столь несообразного, столь абсурдного, как эти ругательства, положенные на эту немощную музыку. Я старался удержаться от смеха, поскольку был виноват и остро нуждался в милости и снисхождении. Я старался не взорваться от хохота, и мне это удавалось – пока она с мрачной серьезностью не произнесла:

– Ну вот, теперь ты знаешь, как это звучит.

И тут я не выдержал – разлетелся на части, и мои осколки с шумом полетели по воздуху. Я сказал:

– О, Ливи, если это звучит вот так, я никогда больше этого не сделаю!

Тогда она и сама не смогла удержаться от смеха. Оба мы сотрясались от хохота и продолжали смеяться до полного физического изнеможения и духовного примирения.

Как-то дети сидели за завтраком – Кларе было шесть лет, а Сюзи восемь, – и мать сделала осторожное замечание о брани; осторожное, потому что не хотела, чтобы дети что-то заподозрили, – осторожное замечание, порицающее бранные слова. Обе девочки воскликнули в один голос:

– Почему, мама? Папа же так говорит.

Я был поражен. Я-то предполагал, что эта тайна надежно хранится в моей груди и о ней никто не подозревает. Я спросил:

– Откуда вы знаете, маленькие негодницы?

– О, – ответили они, – мы часто слушаем из-за перил, когда ты в холле что-то объясняешь Джорджу.

«Одна из папиных последних книг – «Принц и нищий», и это, бесспорно, лучшая из книг, которые он написал. Некоторые люди хотят, чтобы он держался своего старого стиля; какой-то господин даже написал ему: «Я безмерно наслаждался «Гекльберри Финном» и рад, что вы вернулись к своему старому стилю». Это обрадовало меня, чрезвычайно обрадовало, потому что меня безпокоит (Сюзи была обеспокоена этим словом и не уверена в написании; она написала букву «с» в положенном месте, но пересмотрела дело и зачеркнула ее), что так мало людей знают папу, я имею в виду – знают по-настоящему; они считают Марка Твена юмористом, который все вышучивает, «и с копной рыжевато-каштановых волос, которые отчаянно нуждаются в щетке цирюльника, римским носом, короткими щетинистыми усами, грустным, измученным заботами лицом с многочисленными мелкими морщинками» и т. д. Вот каким люди видят папу, и я хотела, чтобы папа написал книгу, которая бы открыла что-то из его доброй, сострадательной натуры, и «Принц и нищий» отчасти это делает. Эта книга полна чудесных, пленительных мыслей, а что за язык! Он совершенен. Я думаю, что одна из самых трогательных сцен – это где нищий едет верхом со своей свитой во время коронационного шествия и видит свою мать – о! – и что за этим последовало! Как она бежит к нему, когда видит, как он заслоняет глаза рукой, ладонью наружу, и как ее грубо отталкивает один из телохранителей, и как совесть терзает маленького нищего, когда он вспоминает, какие постыдные слова сорвались с его губ, когда мать отшвырнули прочь: «Женщина, я не знаю тебя», – и как вся его пышность предстала не имеющей никакой цены и вся его гордость рассыпалась в прах. Это замечательно красивая и трогательная маленькая сцена, и папа описал ее так замечательно. Я никогда не видела человека с таким многообразием чувств, как у папы; так вот, «Принц и нищий» полна трогательных мест, но почти всегда в них есть где-то и проблеск юмора. В сцене коронации – в волнующей сцене коронации, сразу после того как маленький король получает обратно свою корону, – папа вносит момент про королевскую печать, когда нищий говорит, что он печатью «колол орехи». О, это так смешно и славно! Папа очень редко пишет какой-нибудь отрывок, без того чтобы подпустить где-нибудь юмора, и, думаю, всегда будет так делать».

Дети всегда помогали матери редактировать мои книги в рукописи. Она имела обыкновение сидеть на крыльце фермы и читать вслух, с карандашом в руке, а дети на всем протяжении не спускали с нее бдительных взглядов, ибо в них прочно укоренилась уверенность, что, как только она натыкается на особенно хороший пассаж, тут же его вычеркивает. Их подозрение возникло не на пустом месте. Те пассажи, которые были столь им приятны, всегда несли в себе элемент силы, которая нуждалась в доработке и смягчении, и всегда могли рассчитывать на получение таковых из рук их матери. Для собственного развлечения и для того, чтобы получить удовольствие от протестов детей, я частенько злоупотреблял невинным доверием моего редактора. Я нарочно уснащал речь метко схваченного, явно отталкивающего персонажа сочной лексикой, чтобы добиться краткой вспышки детского восторга, а затем видеть, как безжалостный карандаш совершает свою неотвратимую работу. Я часто присоединял свои мольбы о милосердии к детским мольбам и затягивал спор, притворяясь, что делаю это серьезно. Они бывали введены в заблуждение, и точно так же их мать. Нас было трое против одного, что весьма несправедливо. Но это было так упоительно, что я не мог устоять перед искушением. Время от времени мы одерживали победу, и тогда была масса ликования. Затем я потихоньку сам вычеркивал этот кусок: он уже сослужил свою службу. Он доставил троим из нас хорошее развлечение, и, будучи удален из книги моей рукой, всего лишь претерпевал судьбу, изначально ему уготованную.

«Папа родился в штате Миссури. Его мать, бабушка Клеменс (Джейн Лэмптон Клеменс), была родом из Кентукки. Дедушка Клеменс был из семьи первых поселенцев Виргинии».

Без сомнения, это именно я создал у Сюзи такой пиетет перед предками. Не могу представить почему – ведь меня никогда не впечатляло величие, определяемое просто фактом рождения. Это безразличие я унаследовал не от своей матери. Она всегда сильно интересовалась родословной семьи. Она проследила собственную линию в глубь лет, вплоть до Лэмбтонов из графства Дарем в Англии – до семьи, которая с саксонских времен занимала там обширные земли. Я не уверен, но думаю, что те Лэмбтоны жили себе без дворянских титулов на протяжении восьми или девяти веков, а затем, три четверти века назад, произвели выдающегося человека и пробились в пэрство. Моя мать знала все о Клеменсах из Виргинии и обожала возвеличивать их передо мной, но ее уже давно нет в живых. Не осталось никого, кто бы освежал мою память в отношении этих подробностей, и они заволоклись туманом.