Драма жизни Макса Вебера - Леонид Григорьевич Ионин
Это очень глубокомысленно, но мне сильно напоминает очерк С. М. Эйзенштейна «Обезьянья логика», написанный по впечатлениям от алма-атинского зоопарка в эвакуации в годы Великой отечественной войны:
Алма-Ата.
Совершенно пустой зоосад.
Подходим к обезьянам.
Павианы отдельно…
Бросаю кусок моркови.
Обезьяна отрывается от занятия.
Она, конечно, искала блох.
В три прыжка, не отрываясь глядя на морковь, она соскакивает вниз.
Но вот в поле зрения ее попадает кусок белой бумажки в стороне от моркови.
Белое впечатление резче, чем тускло-рыжее. И морковь забыта.
Обезьяна двинулась к бумажке.
Но вот где-то рядом – острый вскрик и характерное свистящее щелканье зубами.
Обезьяна отвернулась от бумажки в сторону крика.
Глаз упал на качающуюся ветку.
Движущийся предмет привлекательней неподвижного.
Прыжок – и обезьяна уже ухватилась за ветку.
Наверху заверещал партнер обезьяны.
И обезьяна уже услужливо вновь погружена в шерсть партнера.
Живой сожитель, конечно, еще привлекательней, чем просто подвижный предмет.
Забыты ветка, бумажка, морковка.
…Разница между мной и алма-атинской обезьяной только в одном.
Я так же прыгаю от предмета к предмету, как только в памяти подвернется новый.
Но, в отличие от обезьянки, я все же иногда возвращаюсь обратно, к первоначальному.
Ход сюжета в этих записках я посвящаю безыменной сестре моей – о безьяне из алма-атинского зоосада…[54]
Идея фрагментарности как веберовского наследия, так и его мышления давно уже не кажется актуальной. Издание полного собрания его сочинений, речей и писем показало, что, несмотря на разнообразие его интересов и устремлений, практически во всем, что он делал, более или менее ясно проявляется центральный пункт притяжения, как полюс магнита, – объяснение происхождения современного капитализма, а значит, объяснение как хода истории человечества, так и всей нашей современной жизни. Я обозначил это термином «сверидея» (с. 224). И Вебер мог бы повторить слова Эйзенштейна, что куда бы он ни устремлялся мыслью, в отличие от обезьянки, он «иногда» (Эйзенштейн) или практически всегда (Вебер) возвращался к первоначальному предмету.
Вторая исключительно сильная черта, обнаруженная Ясперсом у Макса Вебера, – это экзистенциальный характер его философии. Вообще-то Вебер не философ, и сам Ясперс пишет, что единственное, что интересовало Вебера в философии, – это логика. Философской системы он не создавал и не хотел. Но «латентная» философия, совокупность установок, определявших личностное отношение к жизни и миру, его экзистенция делает его уникальным философом, не похожим ни на кого в мире. «Его философская экзистенция – нечто большее, чем мы способны постигнуть в данный момент. Мы должны сначала научиться видеть, сначала обрести смысл этой экзистенции. И здесь я делаю слабую попытку сказать о ней» (МВИ, 553). «В Максе Вебере мы видели воплощение экзистенциального философа. Люди обычно заняты, в сущности, лишь своей личной судьбой, в его же великой душе действовала судьба времени» (Там же. С. 555). Затем Ясперс пытается объяснить смысл веберовской экзистенции через его фрагментарность.
Макс Вебер – сторонник фрагментарности, но в ней он исходит из сознания тотальности и из абсолютного, которое не может быть выражено иным способом. Человек, конечное существо, способен сделать предметом своего воления лишь единичное – целое и абсолютное ему не дано непосредственно, он может узнать о нем лишь косвенно с помощью ясного различения, чистого постижения особенного. Если он действует при этом с совершенно иррациональной совестью, с энтузиазмом, который видит в отдельном всю сущность, то философская экзистенция, которая сама никогда не может быть целью его воли, становится в нем зримой для других, всегда незавершенной, всегда во взволнованном движении, свидетельствами которого служат оставленные им великие фрагменты. Абсолютное, безусловное экзистенциально присутствовало в нем с необычайной силой, но не как предмет, формула, содержание, а как проявляющее себя лишь в конкретном действии, во временной ситуации и в ограниченном, подчеркнуто специальном познании. Можно сказать, целое было для него в конечном, и конечное, казалось, обретало, таким образом, бесконечное содержание (Там же. С. 558–559).
Это очень красивый образ, но проблема в том, что такая характеристика веберовской экзистенции требует признания сначала его фрагментарности как экзистенциальной характеристики, что нельзя считать безусловно доказанным, а нужно скорее считать сомнительным и нельзя также пройти мимо того факта, что, наверное, каждый философ, исследующий даже частный вопрос, имеет в качестве неформулируемой предпосылки своего творчества представление о безусловном и абсолютном, как, например, самое общее представление о материальном мире. Но, несмотря на эти и огромное множество других критических суждений, высказанных против речи Ясперса, а также против ее сильно расширенного варианта – к ниги Ясперса о Вебере[55], это принципиально важные и по большому счету правильные суждения. Макс Вебер – не системотворец и не отвлеченный философ, а живой человек в гуще окружающей его жизни, смысл которой он старается постичь доступными ему научными и ненаучными средствами (это если попытаться перевести рассуждения Ясперса на язык повседневности).
Еще две очень важные и крайне распространенные в восприятии публики черты образа Вебера, которые сложились не в последнюю очередь под влиянием Ясперса, – аскеза и героизм или вместе – героическая аскеза. До некоторой степени это распространение на автора или придание автору черт описываемых им персонажей. Вебер, конечно, не романист, но персонажи его штудий – пуританин, лютеранин, капиталист, харизматик, бюрократ и т. д. – так ярко смотрят со страниц, что можно предположить, что их чувства ему самому довелось пережить. Флобер ведь говорил: «Мадам Бовари – это я»; почему бы не сказать, что «пуританин – это он, Вебер», а его юношеский аскетизм вкупе с двусмысленным браком будут этому только подтверждением. При этом у пуритан аскетизм был угоден Богу, а потому служил залогом спасения души, Вебер же был неверующим, и награда за гробом ему не светила, поэтому его аскетизм был лишен телеологии, не рассчитан на счастье, на выгоду, на вознаграждение, был важен сам по себе и в этом смысле был героическим или, если с некоторыми оговорками примкнуть к Ясперсу, экзистенциальным аскетизмом. Героический аскетизм в жизни и познании – это в некотором смысле бренд Макса Вебера на протяжении многих десятилетий его посмертной славы. Этот бренд не пропагандировался им самим при жизни (а если пропагандировался, то очень косвенно), потому что если человек провозглашает важность определенных принципов,
