Василий Бетаки - Снова Казанова (Меее…! МУУУ…! А? РРРЫ!!!)

«А вот, на стрелке! Что это за город — «Аусганг»?

---------------------------

В 1974 году, когда мы ещё только-только обосновались в Париже, нас пригласил к себе Никита Струве. Жил он в пригороде Вильбон, в старинном домике, где живёт и поныне. Мы договорились, что он встретит нас на станции.

В электричке, в почти пустом вагоне, через несколько скамеек от нас сидела пара: он с седой бородой «лопатой», она — в огромных круглых очках Мы узнали Синявских. Из русской печати нам было известно, что они приехали в Париж в августе, то есть примерно на месяц раньше нас.

Когда мы вышли из вагона, Струве нас с ними познакомил, усадил всех в машину и повёз. Проехали километра полтора. Сели ужинать. Всё было чинно, даже дети Никиты вели себя уж слишком воспитанно, в общем, было скучновато. Вежливые Синявские скрывали, что им скучно, а я ленился скрывать, и думаю, что обидчивый Никита это заметил.

Обратно ехали на такси, мы с Синявскими распрощались у нас в Медоне, а они поехали дальше, пригласив нас заходить к ним. Мы их тоже пригласили. Между нашими пригородами, точнее между нашими домами, как увидел я позднее на спидометре своей машины — пять километров и сто метров.

Весной приехал в Париж Виктор Платонович Некрасов. Поселился он поначалу у Синявских, на третьем этаже их старинного скрипучего дома в Фонтене-о-Роз, купленного на скопившиеся в разных странах гонорары. Вскоре с Некрасовым случился приступ аппендицита, кажется, давно запущенного, затем перитонит, и уж все, даже врачи, думали, что он не выживет. Проболел Некрасов что-то около месяца.

Но после того, как врачам удалось сбить температуру, и прямая опасность миновала, боевой офицер готов был хоть снова «в окопы Сталинграда

В восьмидесятых годах в среде эмиграции ходила эпиграмма на Некрасова, авторство которой упорно приписывалось Н. Коржавину:

Архитектор, актёр, офицер,

А точней — Д Артаньян в Сталинграде:

Девы, дамы, монашки и бляди –

Все бывали на этом конце.

В авторстве Коржавина. я сомневаюсь: он боится непристойностей, как чёрт ладана.

А Марья рассказала, что когда Синявский услышал, что дела Платоныча вовсе плохи, он сел и написал некролог. Это по живому — то! И вот после этого Некрасову сразу стало лучше. «Это и понятно, Синявский ведь колдун!», — то ли пошутила Марья, то ли не совсем…

Колдун, может, и не колдун, но человек, который знает, на какую сторону пробор у лешего, уж точно с кем-то неназываемым водится…

В 1975 году Андрею Синявскому за «Голос из Хора» была присуждена премия «Лучшая иностранная книга года». Вручали премию в каком-то вызолоченном зале отеля «Лютеция», а после церемонии коллега Синявского по университету, профессор Мишель Окутюрье, повёл Синявских, а заодно и нас с Ветой, в какой-то выдающийся ресторан, где кормили улитками.

Я там впервые попробовал эту экзотику и, надо сказать так с тех пор и не полюбил. А вот устриц оценил с «первой попытки».

Примерно в это же время «Свобода» очень захотела устроить серию выступлений Андрея Синявского. У Марьи в ответ на это предложение появилась другая идея — сделать серию получасовых передач, гораздо более широких, чем выступления одного Андрея Донатовича, и назвать этот цикл «Мы — за границей». Радиостанция согласилась.

Каждая передача состояла из нескольких кусков или эпизодов, и авторов-участников было всегда несколько. Синявский появлялся очень часто, но все же не всегда.

В этих страшно живых и разнообразных передачах были и интервью, и стихи, и рассказы о путевых впечатлениях. В последнем жанре особенно преуспел Виктор Некрасов, потом он сделал из своих радиоэпизодов две книги: «Записки зеваки» и «По ту сторону стены». Как-то раз я рассказывал о поездке по университетам Англии и Шотландии. А составляла и вела весь этот винегрет Марья Синявская.

Один раз я выступил с маленьким очерком о том, что на границе Франции и Швейцарии стоит пограничная будка, и в полдень, когда французский пограничник, как водится, уходит обедать (часто вместе со своим швейцарским коллегой), он навешивает на свою будку медного цвета амбарный замок. И машины в отсутствие пограничников спокойно пересекают границы, а замок сияет, как самовар. Назывался мой очерк, понятное дело, «Граница на замке».

А когда случилось в Париже редкое происшествие — пошел снег — Марья рассказывала по радио, как выглядят в эти дни парижане. А надо сказать, что когда в Париже вдруг делается холодно, создается впечатление, что прохожие сошли с гравюр, изображающих французов под Москвой в 1812 году.

Мне Марья предложила написать к этой передаче стихи. Вот тогда и появился «Снег в Париже»:

Ночным десантом, саранчой, Над каждой лужей, Над Эйфелевой каланчой, над углем кружев, На зеркала, на фонари в ночи речистой, Белея падали в Париж Парашютисты, И возле каждого кафеЗаложниц брали, В чертовок превращая фей,

Чтобы не врали…

Снег предлагал антистриптиз, Привычки руша, Ломился чистотою ризВ чужие души. Он верил только сам себе — О, как бесстыжеХозяйничал в чужой судьбеТот снег в Париже! Рябил чернильный сон воды, Бродил садами, Морозил груди и зады в кинорекламе, Как пьяный гангстер ослеплял автомобили, Химерам пасти залеплял,

чтобы не выли…

Хоть час — да мой! Хоть до зари

грязь будет белой,

И старым липам в Тюильри причёски делал Людовик, бронзовый старик, не веря в утро, Надменно пудрил свой парик неверной пудрой, А завтра — завтра хоть потопВсё к чёрту слижет, Зато сегодня он…Зато…Он — снег в Париже!

Снег, сотрясатель бытия афиш и спален, Он был мой брат, Он был как я, парадоксален, Как знак 13 на часах, Как в Ницце — лыжи, Как хиппи в Муромских лесах,

Как… снег в Париже!

В самом начале 1976 года вышла наконец написанная ещё в лагере книга Андрея Синявского, точнее Абрама Терца, «Прогулки с Пушкиным». В своё время эту книгу Синявский переслал Марье по кускам в письмах из лагеря.

Мы с Эдиком Штейном, который на Новый год как раз гостил у меня в Париже, когда книга вышла, заранее визжали от удовольствия: вооо как зашипит патриотическое стадо староэмигрантских гусей! А советские? Ну, кто громче? А Эдик ещё, вспомнив о моей эфиопской четвертушке, заметил, что, вероятно, «вбегать в литературу на тонких эротических ножках» — это национальное эфиопское поведение! В общем, мы веселились вместе с Синявскими, ну, и ждали скандала. А когда скандалы разразились, то больше всего нас удивило то, что стилистика и лексика эмигрантских скандалов были просто не отличимы от стилистики и лексики аналогичных советских!