Адольф Гитлер. Том 3 - Иоахим К. Фест

национал-социализма были не по плечу практические выводы из их собственного мировоззрения. Бросающееся в глаза молчание самого Гитлера только подтверждает это предположение. Потому что за все эти годы не встречаешь — ни в «Застольных беседах», ни в речах, ни в документах или воспоминаниях очевидцев — ни единого конкретного указания на практику истребления[544][545]; Никто не может сказать, как реагировал Гитлер на донесения «айнзацгрупп», затребовал ли он или видел ли фильмы и фотографии и вмешивался ли в события своими инициативами, похвалой или порицанием. Тому же, кто помнит, что вообще всё, что его занимало, он имел обыкновение превращать в громогласные речи и никогда не делал секрета из своего радикализма, своей вульгарности и своей готовности идти на самые крайние меры, такое молчание о главном деле его жизни — спасении мира — покажется ещё более странным. Можно строить какие-то предположения по поводу мотивов, которыми он тут руководствовался, — его мания засекречивания всего и вся, остатки буржуазной морали, стремление толковать события абстрактно и не ослаблять аффект наглядностью происходящего, — но всё равно смущает сама картина спасителя, скрывающего своё деяние по спасению где-то глубоко в тайниках своего сердца. Из всей руководящей верхушки режима только Генрих Гиммлер присутствовал однажды в конце августа 1942 года при одной массовой экзекуции, да и то почти потерял при этом сознание, а потом бился в истерике[546]. Бюрократия СС изобрела в конечном счёте свой собственный эрзац-язык, где фигурировали «выселение», «спецобращение», «чистка», «перемена местожительства» и «естественное сокращение». А в реальности это выглядело так:

«Менникес и я пошли прямо к ямам. Нам никто не мешал. Теперь я слышал звучавшие один за другим в быстрой последовательности выстрелы из-за земляного холма. Сошедшие с грузовиков люди — мужчины, женщины и дети всех возрастов — должны были по требованию эсэсовца, державшего в руке плётку для лошадей или собак, раздеться догола и сложить свою одежду, обувь, верхнее и нижнее бельё — всё раздельно — в определённых местах. Я видел гору обуви — примерно восемьсот или тысячу пар — огромные груды белья и одежды. Эти люди раздевались без крика и плача, стояли семейными группами, целовались, прощаясь друг с другом и ожидая знака другого эсэсовца, который стоял у ямы и тоже держал в руке плётку. На протяжении четверти часа, что я стоял у ям, я не слышал никаких стенаний или просьб о пощаде. Я наблюдал за одной семьёй, их было человек восемь… Старая женщина с седыми волосами держала на руках годовалого ребёнка, что-то ему напевала и щекотала его. Ребёнок закатывался от удовольствия. Супружеская пара со слезами на глазах смотрела на него. Отец держал за руку мальчика лет десяти и что-то тихо говорил ему. Мальчик изо всех сил старался сдержать слёзы. Отец указывал пальцем на небо, гладил его по голове и, кажется, что-то ему объяснял. Тут эсэсовец у ямы крикнул что-то своему товарищу, тот отделил человек двадцать и велел им идти за холм. Семья, о которой я говорил, тоже была в их числе. Я ещё отлично помню, как одна девушка, черноволосая и стройная, проходя мимо меня, показала на себя рукой и сказала: «Двадцать три года!» Я обошёл холм и оказался перед огромной ямой. В ней вплотную друг к другу лежали люди, так что видны были только их головы. Почти со всех голов на плечи стекала кровь. Часть расстрелянных ещё шевелилась. Некоторые поднимали руки и крутили головой, чтобы сказать, что они ещё живы… Я оглянулся на того, кто стрелял. Этот человек, эсэсовец, сидел на краю ямы на вынутом грунте, опустив ноги в яму и положив автомат на колени, и курил сигарету. Совершенно нагие люди спускались по земляным ступенькам, вырытым по склону ямы, вниз, перелезали через головы лежащих к тому месту, которое было им указано эсэсовцем. Они ложились впереди убитых или раненых людей, некоторые гладили ещё живых и что-то тихо говорили им. Потом я услышал автоматную очередь. Я посмотрел в яму и увидел, как ещё вздрагивают тела или уже недвижно лежат головы на лежащих перед ними телах. Из затылков струилась кровь»[547].

Такой была действительность. Но благодаря цепи высокоорганизованных фабрик смерти работа по уничтожению постепенно стала в значительной степени укрываться от глаз населения, рационализироваться и переводиться на использование отравляющих газов. 17 марта 1942 года начал функционировать лагерь Бельжец с «мощностью умерщвления» в 15.000 человек в день, в апреле — Собибор на границе с Украиной (20.000 человек), затем Треблинка и Майданек (примерно 25.000), а также вершина всего — Освенцим (Аушвиц), ставший «крупнейшим во все времена сооружением для уничтожения людей», как сказал о нём не без налёта идиотской гордости уже во время следствия его комендант Рудольф Хесс; весь процесс умерщвления, начиная с селекции поступивших людей и их отравления газом и до уничтожения трупов и оценки оставшихся вещей, был здесь отработан до безукоризненной системы последовательных, взаимодополняющих операций. Уничтожение проводилось спешно, с возрастающим ускорением, «чтобы не получилось, что в один из дней всё застопорится», как заявил фюрер СС и начальник полиции Люблина Одило Глобочник[548]. Многочисленные очевидцы опишут ту обречённость, с которой шли на смерть люди: в Кульмхофе свыше 152.000 евреев, в Бельжеце — 600.000, в Собиборе — 250.000, в Треблинке — 700.000, в Майданеке — 200.000, а в Освенциме — свыше 1.000.000 человек. Помимо этого, продолжались и расстрелы. По оценкам Главного управления имперской безопасности, уничтожению подлежали примерно одиннадцать миллионов евреев[549], убиты были свыше пяти миллионов.

Гитлер и его комиссары по «жизненному пространству» рассматривали Восток Европы пойдет теперь уже не в Америку, а на Восток, и «самое позднее через десять лет он желал бы получить известие о том, что в… восточных областях живут по меньшей мере двадцать миллионов немцев»[550].

«Огромный пирог» будет разделён на четыре «рейхскомиссариата» (Остландия, Украина, Кавказ, Московия). Бывший когда-то ведущим идеологом партии Альфред Розенберг, постоянно переигрываемый другими и болтавшийся без дела в минувшие годы, прежде чем стать теперь «рейхсминистром по делам оккупированных восточных территорий» и вернуть себе былое признание, безуспешно ратовал за разделение Советского Союза на политические автономии народностей, но Гитлер уже видел в этом опасные зачатки новой, легитимированной этнически или исторически государственности, а вся задача как раз и заключается в том, считал он, чтобы «избегать любой государственной организации и держать представителей этих народностей на максимально низком культурном уровне»; он даже готов,