Первый: Новая история Гагарина и космической гонки - Стивен Уокер
Один из них попытался использовать велосипедный насос. Не сработало. Затем он попытался сделать это при помощи автомобильного насоса… Это тоже не сработало. Ничего не произошло. Затем он увидел на лодке маленькую оранжевую капсулу, похожую на сдутый оранжевый шарик. Он взял ее и проткнул. Раздался взрыв… Весь двор засыпало оранжевой краской!.. Все коровы, куры – все стало оранжевым! Ну, тогда им пришлось признаться[606].
Ближе к концу дня по небу пронеслись четыре вертолета. Они сели около «Востока», рядом со спешно вбитыми кольями Палло, и испугали толпу. Из вертолетов выпрыгнули инженеры Королева и государственные чиновники, а затем вышел сам Королев в черном плаще и шляпе. Они только что прилетели с аэродрома в Энгельсе, где пересели в вертолеты после долгого перелета с космодрома. В Энгельсе они разминулись с Гагариным на пару часов, но с ним им предстояло встретиться вечером, когда все доберутся до Куйбышева. Гагарин должен был прибыть туда позже. Теперь же пришел черед спускаемого аппарата.
Королев нырнул под огораживающую веревку, чтобы подойти к шару ближе. Толпа отреагировала возбужденно. Люди наблюдали за ним, гадая, кто же это может быть. Никто его не узнал, как никто не узнал и сопровождавших его людей: он явно был слишком стар, чтобы оказаться самим Гагариным, но по всем признакам это был кто-то весьма важный. Он стоял возле шара. По воспоминаниям Марка Галлая, Королев «несколько минут простоял молча»[607]. Затем он мягко погладил шар и сказал: «Хоть снова в космос запускай!»[608] Казалось, он был поражен состоянием посадочного аппарата, несмотря на испытание огнем. «Он теперь – история, – сказал Королев. – Достояние всего человечества. Он – первый»[609].
Он провел рукой по лбу, надел шляпу, сказал несколько слов коллегам. А затем улетел.
Самолет Гагарина не смог приземлиться на аэродроме Кряж под Куйбышевом, где была запланирована последняя на тот день остановка. Там обстановка была еще хуже, чем в Энгельсе, если такое можно себе представить. Как и в Энгельсе, оставалось загадкой, каким образом все в городе, кажется, знали о прибытии Гагарина. Но факт остается фактом, и когда Ил-14 показался над аэродромом, оказалось, что его заполонили сотни людей. «Вдоль полосы стояли люди, перебегали, – вспоминал пилот Виктор Малыгин. – Когда мы над полосой проходили, перебегали люди туда-сюда»[610]. Несколько минут самолет кружил, пока солдаты не расчистили полосу, и только после этого смог наконец приземлиться. Малыгину приказали отогнать самолет к самой дальней точке поля, подальше от толпы.
Там ждал Каманин с пятью другими космонавтами. Гагарин вышел из самолета в том же небесно-голубом термобелье, которое надел еще на космодроме, – никто не догадался снабдить его сменой одежды. Он замерз. Здесь, в Центральной России, весна была только на подходе. Волович одолжил ему свой драгоценный кожаный летный шлем – тот самый, в котором он прыгал в 1949 году с парашютом на Северном полюсе. По крайней мере, он помог Гагарину сохранить голову в тепле, хотя самому Воловичу больше никогда уже не суждено было увидеть свой шлем – в один из последовавших дней он пал жертвой всеобщей тяги к сувенирам.
Каманин подошел к Гагарину. «Я волновался и переживал за него, – записал он в своем дневнике позже тем же вечером, – как за родного сына»[611]. Теперь они тоже обнялись и поцеловались. Но вокруг них, как ранее в Энгельсе, тут же начала собираться возбужденная толпа. «Возникла опасность давки, – писал Каманин, – а Юра хотя и улыбался, но выглядел сильно утомленным». Пора было отправляться. Каманин повел его к машине, когда подбежал Титов:
Гагарин был окружен генералами, а я – простой старший лейтенант со скромными погонами. Но мне было интересно узнать: невесомость – какая она? Юра шел по проходу, а я проталкивался к нему. Все смотрели на меня. «Что это за безумный лейтенант?» – говорили они. И все-таки я добрался до Юры. «Как невесомость?» – спросил я. «Нормально», – ответил он. Так мы в первый раз встретились после полета[612].
Торопливый вопрос, торопливый ответ, но во время этой первой встречи в аэропорту между Гагариным и Титовым – между Гагариным и всеми остальными космонавтами – образовалась пропасть. Он теперь был огражден, окружен вниманием, он стал другим. И дело было не только в том, что другим его сделало пережитое, не только в том, что ему довелось видеть и преодолевать то, с чем они пока не сталкивались, не только в том, что он теперь стал майором, а Титов оказался младше по званию. Статус Гагарина стал принципиально другим. Всего за несколько часов он обрел известность, стал объектом своеобразного поклонения – и это отделило его и от Титова, и от друзей, и от остального человечества. Титов все это видел, и ему было очень тяжело. «Я все еще чувствую зависть, – признался он с завидной честностью много лет спустя. – Прямо до сего дня».
Все расселись по машинам и в сопровождении милицейского эскорта на мотоциклах направились к даче обкома по улицам Куйбышева, запруженным ликующими толпами. «Кто-то из толпы бросил велосипед под колеса машины, – вспоминал Титов. – Они хотели, чтобы Юра остановился и поприветствовал их. Машина вильнула, чтобы избежать наезда». Мотоциклы пронеслись по городу и наконец выехали за его пределы. Дача стояла на высоком берегу Волги. Несмотря на голые зимние деревья и коричневый пейзаж в землистых тонах, место было прекрасное, как заметил Каманин, «с прекрасным видом на реку» с балкона третьего этажа. Здесь Гагарину и остальным космонавтам предстояло провести пару ближайших дней и немного расслабиться. Утром Гагарин должен был предстать перед государственной комиссией с секретным отчетом, но сейчас он мог наконец отдохнуть.
Но отдохнуть было непросто. Дом стремительно наполнялся чиновниками – местными партийными деятелями, военными чинами, представителями министерства внутренних дел, местными начальниками КГБ и прочими, кто, как писал Голованов, «к событию решительно никакого отношения не имел»[613]. Но все они прибыли, чтобы посмотреть на Гагарина. Некоторые уже начали выпивать на первом этаже, пока он принимал душ, избавившись наконец от термобелья. В какой-то момент ему, судя по всему, удалось поговорить по телефону с Валентиной и матерью. Их перевезли в Москву и поселили в гостинице, потому что жить в их квартире было невозможно из-за постоянной толпы народа. Мы не знаем, что было сказано, но сестра Гагарина Зоя позже узнала кое-что о содержании разговора. «Конечно, – рассказала Зоя, – мы не могли до конца поверить[614] в то, что все на самом деле в порядке, пока не увидели его. Вы знаете, у нас, русских, есть поговорка. Чтобы поверить, нужно потрогать»[615].
Позже в тот же вечер Гагарин сыграл спокойную партию на бильярде с Каманиным и Титовым. Затем вернулся в свою комнату. Он был там, когда прибыл Королев.
Ярослав Голованов, первый биограф Гагарина, брал у него интервью в 1968 году. Согласно версии Голованова, у Королева «глаза были на мокром месте»[616], когда он увидел Гагарина. Мужчины обнялись и расцеловались. Гагарин, кажется, хотел успокоить Королева. «Все хорошо, Сергей Павлович, – сказал он. – Все в порядке». Королев какое-то время не мог найти слов, чтобы ответить ему. «Отдыхай, – сказал шеф наконец. – Завтра проведем госкомиссию, все расскажешь».
Они спустились вниз. На столе был накрыт праздничный ужин, но ни у кого на самом деле не было настроения. Прозвучало, если верить Голованову, несколько «очень торжественных и скучных тостов», но все слишком устали. Большинство из собравшихся были на ногах 20 часов и более. Очень скоро все разбрелись по комнатам. Гагарин ушел к себе. Еще до полуночи он крепко спал, а по другую сторону от его двери всю ночь сидел на стуле и охранял его телохранитель из КГБ. На этот раз под матрасом у космонавта не было никаких датчиков.
В Вашингтоне было 16:00. Президент Кеннеди собрал в зале Государственного департамента более 400 репортеров[617]. Ранее в этот же день, отправив формальное поздравление Никите Хрущеву, он встретился
