Елена Прокофьева - Лучшие истории любви XX века
В феврале 1916 года Оля почувствовала себя беременной. Не помогли ей мамины советы… Природа взяла свое.
Ребенка она не хотела. Впрочем, нет: «не хотела» – мало сказать. Беременность стала для нее настоящей трагедией. Она понимала, насколько рождение ребенка усугубит ее нынешнее тяжелое положение: и моральное, и материальное. Они и так живут бедно и плохо, в несбыточной надежде на какие-то грядущие улучшения. Можно представить, какая жизнь ожидает их, когда появится ребенок! Ведь ребенок требует столько затрат… Особое питание, возможно – кормилица, потом – нянька, не могут же они доверить ребенка ополоумевшей старой Маше, консультации с доктором, если ребенку вздумается хворать, да еще – бесконечные одежки, и особенно дорого стоит обувь, из которой ребенок мгновенно вырастает, к тому же для ребенка придется снимать на лето дачу… Как они выживут с этим грузом на плечах? Сейчас Оля может убегать от кошмара домашней жизни в Училище живописи или в Художественную студию. А когда родится ребенок… Целые дни, недели, месяцы ей придется проводить с ним дома! С ним – и со свекровью, с нянькой! Сколько лет пройдет, пока ребенок вырастет и его можно будет оставлять без присмотра… Она сойдет с ума, она состарится за эти годы!
Оля впала в черное отчаяние. Ей всего восемнадцать лет, она не готова к материнству! Она не хочет похоронить себя заживо, стать рабыней какого-то другого, непонятного и нежеланного существа – ребенка! Она даже и не понимала, что такое – ребенок. Не чувствовала в себе зарождения новой жизни, нового человека. Не хотела этого нового человека. Хотела оставаться самой собой. Не отвечать ни за кого другого. Сохранить хотя бы жалкие остатки свободы. Ради этого она готова была рисковать здоровьем и даже жизнью… И она рискнула.
У нее не было подруг, которым она могла бы довериться настолько, чтобы попросить найти акушерку. Но некоторые народные средства были ей известны. Надеясь вызвать у себя выкидыш, она поднимала тяжести, прыгала со стульев и шкафов, принимала горячие ванны с горчицей, покупала в аптеках и настаивала на спирту какие-то травы, глотала порошки, которые аптекарь рекомендовал ей вкрадчивым шепотком… Все что угодно, лишь бы избавиться от беременности! От этого ребенка, страшного, нежеланного, который прикует ее к Мише и к дому еще более тесными узами.
Мише она все-таки сказала о своей беременности. Решила не таиться, чтобы не появилось потом сомнений и подозрений: она и без того устала от постоянной маниакальной подозрительности свекрови и няньки. Миша был так удивлен и растерян, словно не знал, что в результате приятных для него «супружеских обязанностей» иной раз появляются дети! Неопределенно пожав плечами и усмехнувшись, он ушел… Оставив Олю в полном недоумении относительно своих мыслей по поводу будущего отцовства.
Вызвать выкидыш не удалось. Впервые в жизни Оля сожалела о своем телесном здоровье. Прекрасный цвет лица, стройное тело, выносливость – это все приятно, но вот горчичные ванны и прочие испытанные женские средства на нее не действовали: ребенок жил и рос. Ей самой, своим собственным здоровьем пришлось расплачиваться за порошки и настои: вся эта проглоченная ею отрава оказала влияние на почки. Оля слегла с острой болью. Сначала радовалась, надеясь, что боль – признак приближающегося выкидыша. Но врач «успокоил» ее. И посоветовал больше лежать и больше пить.
Лежать – это значит целые сутки проводить дома. То, чего она, собственно, больше всего боялась. А из-за неумеренного потребления жидкости она опухала настолько, что не только Мише на нее – самой на себя противно было смотреть. Под глазами набухли мешки. Ноги не втискивались в туфли. Живот раздулся так, что казалось – она ожидает рождения не одного, а сразу нескольких младенцев! Впрочем, это ее уже мало волновало: один, или два, или даже три ребенка – не имеет значения. Все равно отныне она – пленница.
Немного поправившись, Оля начала уходить на долгие прогулки: хоть несколько часов в день отдыхать от общества Натальи Александровны! Правда, прогулки давались ей тяжело: она быстро уставала. Вновь посещать Художественную студию или Училище ваяния и зодчества она не могла: беременность сделалась слишком заметной, а в те времена появление в общественных местах женщин «в интересном положении» еще считалось неприличным. Да и вредным для матери и будущего ребенка. Так что Оля бродила по улицам, сидела на лавочках, заходила в кофейни. Стояла весна, как-то раз Оля промочила ноги, продрогла на ветру – и простудила свои уже больные почки. Снова слегла… Но едва окрепнув, опять отправилась на прогулку – подальше от дома.О том, что муж ей неверен, Ольга Чехова впервые узнала, когда была на седьмом месяце беременности. После всю свою жизнь с горечью вспоминала она, как вернулась домой с очередной дальней прогулки усталая и обнаружила в своей комнате свекровь и няню. Они сидели и штопали в каком-то загадочном молчании. В ответ на просьбу Оли перейти в свою – в их – комнату обменялись насмешливыми улыбками, смотрели на нее – измученную, опухшую – с нескрываемым злорадством. Не понимая причин этой внезапной оккупации ее комнаты, Оля решила: коли уж так этим двум женщинам захотелось посидеть здесь – пусть сидят, а сама она может отдохнуть и в их комнате. Но двери их комнаты – двери материнской спальни! – были заперты, и Оля услышала приглушенный женский смех… Через несколько минут двери отворились и появился Миша. С одной из знакомых девушек-студиек. При виде Оли девушка покраснела и принялась сконфуженно хихикать. А Миша жену попросту «не заметил». Он пошел провожать свою гостью, мимоходом кивнув матери со словами: «Теперь можете возвращаться». Покидая комнату Ольги, свекровь взглянула на потрясенную невестку с ненавистью и торжествующе улыбнулась. Ей всегда хотелось, чтобы Оля знала, что для Миши она не единственная женщина, что супружество ничего не изменило, что единственной для Миши всегда останется только его мамочка, а женщины будут приходить и уходить, меняться… Наталью Александровну раздражала наивность и слепота невестки, но теперь наконец-то Ольга обо всем узнала! А Оля внезапно, в один миг, словно вспышка озарила все дни ее супружества, до самого первого! – вдруг поняла все то, что прежде просто не замечала в своей наивности. Все те намеки и шутки, проскальзывавшие в беседах студийцев. И то, почему так загадочно переглядывались и усмехались при виде ее студийные «барышни». Она была потрясена, оскорблена, унижена настолько, что даже боли от этого удара почувствовать не смогла. Душа ее словно онемела. Зато усталое тело взывало о покое. И Оля легла спать, не дожидаясь возвращения Миши.
Из письма Михаила Чехова к O.Л. Книппер-Чеховой (от 18.06.1916 года): «Ольга Леонардовна, здравствуйте! Приятно было получить от Вас письмо. К удивлению своему, замечаю, что с интересом жду появления моего дети. А вдруг из меня выйдет превосходный отец?» Подпись почтительная: «Ваш М. Чехов». Кажется, «сифилитик» благополучно забыт… И внешняя благопристойность вроде бы соблюдается. По крайней мере в письмах.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});