Дмитрий Быстролётов - Пир бессмертных: Книги о жестоком, трудном и великолепном времени. Возмездие. Том 2

— Гражданская война очень подвижна: непрерывного фронта с окопами и укреплениями нет, отдельные конные отряды быстро передвигаются из одного населенного места в другое и занимают его. Дерутся все против всех, и если удержаться удастся, подходит пехота и закрепляет победу. Мы знали, что в Елизаветграде стоят белые, и продвигались осторожно, а к ночи решили прилечь до утра в ничейной деревне, потому что от крестьян узнали, что никаких воинских частей в ближайших деревнях нет. Не раздеваясь, бойцы прилегли кто куда и мгновенно заснули; два человека остались около нерасседланных коней. Белые медленно подъехали через распаханное поле. Конский топот не был слышан, и часовые не успели вовремя поднять нас. Враги неожиданно наскочили, и произошла внезапная жаркая схватка. Силы были неравны — нас пятнадцать, их — около сотни. Наши часовые успели выстрелами и гранатой свалить с коней несколько всадников, но были зарублены, а нам, вскочившим с земли после глубокого сна и не успевшим схватить в руки оружие, — не осталось ничего, как сдаться. Я только успела крикнуть «Беляки!», как меня сшиб с ног удар сапога в спину.

Жители мгновенно спрятались, даже куры залезли под крылечки. Наступила мертвая тишина. Четырем нашим бойцам связали руки веревкой и всех вместе погнали к реке на расстрел. Почему к реке — непонятно: добить пленных можно везде, но такова уж была традиция тех лет. Утро занялось сырое и туманное. Идти пришлось недалеко — деревушка раскинулась у воды. Мы брели по лужку босые, еле волоча ноги по мокрой траве.

— Не бойся! Только не бойся, Анюта! — шептал мне Чиркин, стараясь поддержать плечом и улыбаясь. — Ничего не бойся!

— А я не боюсь! — цокая зубами, отвечала я. Страха не было, потому что не хватило времени, чтобы осознать случившееся. Меня трясло от ярости, от внутреннего протеста, от еле сдерживаемого порыва переиграть проигранную схватку.

— Становись!

Тринадцать пленников выстроились рядом спиной к реке. Позади меня торчал стожок почерневшего прошлогоднего сена — он был густо покрыт светлыми капельками росы и казался серебряным, но это вспомнила полгода спустя. Еще в деревне пожилой офицер обратил на меня внимание и спросил фамилию и имя. Позднее в Елизаветградском осваговс-ком листке было сообщено об уничтожении красной банды, в том числе дочери известного революционера из Новой Праги. Так Мишенька моими стараниями попал в печать.

Мы выстроились перед палачами кое-как, и они закричали:

— Становись кучнее! Ближе! Еще ближе!

— Только не бойся, Анюта! — повторял мне Чиркин и сделал вид, что тянется ко мне для последнего поцелуя. Я ничего тогда не поняла. Но он рассчитал каждое движение палачей и перед залпом мгновенно прикрыл меня собою. Я услышала выстрелы, почувствовала толчок в бок и в ногу и упала, а на меня навалилось тело мертвого Чиркина. Я потеряла сознание.

Очнулась вечером от жгучей боли: кто-то тряпочкой вытирал мне раны. Белые давно ускакали, жители уже успели зарыть мертвых, но два человека остались живы — черноморский матрос Иван Перебейнос, молодой крестьянин, хорошо знавший эти места, и я. Иван был ранен в живот и в грудь, вскоре умер и был похоронен здесь же на зеленом лужке, а я выжила: сквозь меня пули прошли счастливо, не задев ни сердца, ни ребер, ни бедренной кости. Поврежденными оказались только легкое и мягкие ткани. Меня напоили кислым кваском и повезли в город. Случайных раненных в те годы было много, и раненая девушка ни в ком не возбуждала ни любопытства, ни подозрения. Но обо мне было упомянуто в листке, и это ставило мою жизнь под угрозу. Меня нужно было не только лечить и кормить, но и прятать, а прятавший надевал себе этим петлю на шею. Посоветовавшись с городскими знакомыми, мужики сдали меня провизору Безкоровняку, жившему в собственном небольшом домике. Сын его служил у белых, и это снимало со старого еврея всякие подозрения. Я не знаю, был ли провизор рад моему появлению, видимо, он хотел поддерживать дружеские связи с крестьянами и, скрепя сердцем, уложил меня в дальней кладовке. Дочь его Полина принялась отпаивать меня давленым крыжовником, а сам старый седой провизор — рыбьим жиром, единственным лекарством, которое у него имелось.

Раны, как я сказала, оказались не тяжелыми, но выздоровлению очень мешала обстановка. Начались нагноения. К счастью, легкое зажило, но в плевре и под коленом образовались очаги. Я была прикована к постели и всецело зависела от чьей-то помощи. В такое беспокойное время это был ужасно — и морально я страдала больше, чем физически. В довершении несчастья заболел сыпняком мой добрейший провизор. У бедной Полины теперь на руках стало двое больных и ни одного куска хлеба: во что бы то ни стало надо было перевести меня в другую семью. Но кому хотелось рисковать головой?

Однако свет не без добрых людей, и осенью меня взяла к себе бабка Анфиса: муж её и сын были убиты на войне, а в деревне жили братья и сестры, связанные с красными. Из деревни могла поступать и кое-какая пища. Ночью меня перетащили к бабке. Бабка оказалась хлопотливой, и кто-то из соседей заметил необъяснимое изменение ее образа жизни. Донесли. Ночью контрразведка сделала обыск и нашла меня на чердаке. Началось следствие. Меня поместили в больницу для подследственных — она была наскоро организована в помещении школы и состояла из двух маленьких палат — мужской и женской, с часовыми под окном и в коридорчике. Хлеб и приварок солдаты носили из казармы, медицинскую помощь оказывал врач из городской больницы. Дела у белых на фронте и в тылу шли неважно, и контрразведке было не до девчонки, случайно найденной у старухи на окраине города.

Расстрел был неминуем, смерть висела надо мною, но каждое казенное дело требует оформления, и убийство тоже: расстрел в городе после следствия это одно, а в деревушке после боя — другое.

Холода начались рано, зима наступила морозная. По ходу допросов я поняла, что моя личность установлена и разгадана причина моего пребывания в кладовке у провизора, хотя к тому времени он уже умер. Я тоже сделала выводы. В морозный вечер накинула халат поверх пары мужского белья, одела тапочки и вышла в уборную — она находилась во дворе около разрушенной изгороди.

Было время ужина. Солдат, приставив винтовку к ноге, хлебал суп из котелка. Я огляделась и быстро перелезла через забор.

Освещение на улицах было скудное, и редкие прохожие испуганно смотрели на измученную девчонку в грязном халате и в тапочках, бегущую по снегу от одного поворота улицы до другого. Я бежала без цели. Керосина тогда было мало, в окнах тускло светились огоньки, и я не могла решить, в какой дом войти и где попросить помощи. Наконец поняла, что в хорошие дома на центральных улицах стучаться бесполезно или опасно, нужно снова выйти на окраину и там попытать счастья на пороге какой-нибудь развалюхи: милосердие могло встретиться только там.