Дмитрий Быстролётов - Пир бессмертных: Книги о жестоком, трудном и великолепном времени. Возмездие. Том 2

— Вот, взгляните, — важно пробасил он. — Я вырабатываю эскизы орденов для наших героев. Война затягивается, и с одними Красным Знаменем и Красной Звездой нам не обойтись. Да и политический фон борьбы теперь другой. Я предлагаю ордена имени Кутузова и Суворова. Смело? Еще бы! Уверен, что полковнику это понравится и он протолкнет идею вверх уже от своего имени. Пусть! Кабинка и дневальный этого стоят!

— Доктор, примите труп, кого-то из наших подобрали на дороге! — крикнул мне Коля-Медведь, когда я шел в барак вместе с Николаем Кузнецовы, нашим поэтом.

Грузчик разгружал с саней тело, обернутое в кусок брезента. Тощие голые ноги, обросшие синей шерстью, показались мне знакомыми.

— Скорей, Николай Петрович! Идемте, случилось несчастье! С дороги привезли голого человека!

Коля и грузчик уже положили тело на секционный стол, я снял коробящийся обледенелый брезент. Тело казалось стеклянным и очень маленьким. Темные впадины под мышками и между ног, волосы на голове, глазницы и уши были забиты снегом, странно подчеркивающим зеленоватый ледяной блеск кожи. Из матовой белой маски запорошенного лица торчал длинный блестящий зеленоватый нос.

— Ваш приемный сын, доктор?

— Да.

Мы скорбно стояли над трупом. Уходя, Кузнецов в прихожей присел над одетым в белье телом, лежащим у стены.

— Кто это?

— Какой-то татарин или калмык. Возчик. Коля! Белье отдай в прожарку и верни под расписку каптеру.

Сидя на корточках, Кузнецов указал пальцем на стену. Старик-конюх завшивел, и после смерти вши, спасаясь от холода, поползли по стене. Их было много, и силы у них были разные — одни проползли подальше, другие замерзли быстрее. Над телом на белой, крашеной известью стене образовался отчетливо видимый бисерный серый веер.

— Здорово, а? — прохрипел Николай Петрович и отставил нижнюю губу. — Веер смерти? Крыло смерти? А? Как лучше сказать? Поэты всегда называют их черными. А вот в жизни они серые… По крайней мере, у Смерти, которая пришла за старым лагерником…

Сидя на корточках, он долго сосредоточенно молчал, потом оттопырил губу еще больше и вышел.

— Бодлер написал Смерть усталых и Смерть влюбленных. Я должен написать Смерть заключенных. Объединить студента Али и неизвестного калмыка. Вечером я разыщу Вальку: он нужен для дополнительных сведений.

Романова еще до вечера я увидел по дороге в баню — он шел туда греться.

— Погреюсь и — в изолятор! — крикнул возчик, возбужденно блестя голубыми глазами. Он был сильно навеселе. — Ты понимаешь, доктор, какая заваруха получилась: выехал я в Маротделение на пару с Ленчиком-Рябым, ты его знаешь, правильный парень, свой в доску, хотя и бытовик. Проезжаем мимо сторожки, что около железнодорожного пути, и Ленчик мне и брякни: «Валька, завернем, мол, кТитовне, у ней завсегда есть на продажу самогон». — «А мазута? Титовна баба сурьезная, она в долг не даст». А Ленчик улыбится, гад: «Да у тибе мазута в кузове: везешь четыре поллитры и сам того не знаешь». — «Какая же у меня есть мазута? Мы едем порожняком за мукой». — «А зверь?» Тут только я схватился: эх, мол, фраерская у мине душа! Мы это коней обратно остановили, зверя наголо раздели и пустили на снег — иди, мол, добрая душа, в Мариинск пешим ходом, только смотри не простудись — мороз тридцать девять и с ветерком! Зверь запрыгал, потом образумился и лег в сугроб носом кверху. А мы завернули к Титовне и гуляли аж по сию пору. Титовна нам и блинов напекла, мы ее после выпивки по очереди оформили. Этот зверь для мине оказался, доктор, законной охотницкой добычей — одним выстрелом я сбил литровку, блины с салом и толстую бабу на закуску!

Валька потопал ногами у печки, умылся горячей водой и вышел из бани, молодой, сильный, красивый, довольный жизнью и своей судьбой.

— Одначе здесь прохлаждаться нечего — иду ночевать в изолятор, а завтра покачу в Мариинск сполнять план: коммунизм без плана, говорят, не построишь! Прощай, доктор!

И все. Так погиб эвакуированный студент Ростовского института, отбывший один годик срока за кражу ложки из столовой в Мариинске. Он был сиротой и жил плохо, неустроенно, старая ростовская ложка сломалась, а без ложки существовать трудно. Милый, тихий человек он отдал жизнь — за что? За ложку? За казенное обмундирование, которое он, безденежный студент, так старался сохранить чистеньким к моменту освобождения? Это пресловутое освобождение, зачастую являющееся обманом и надругательством?

Я вышел на крыльцо, чтобы остыть. Ярость кипела во мне. Но это была бессильная ярость. Возчик Валька Романов подчинен нарядчикам вроде Удалого и Кота, нарядчики Удалой и Кот — это верные слуги оперуполномоченного капитана Долинского, а на долинских зиждется грандиозная каменная надстройка бюрократической системы принуждения — послушные и бездушные начальники райуправлений и облуправлений ГПУ, на крепких плечах которых сидят царедворцы ежовы и берии, высоко поднятыми руками, в свою очередь, поддерживающие трон, с высоты которого за великой страной бдительно, зорко, недоверчиво и беспощадно следит Хозяин, творец этой системы принуждения, будто бы обеспечивающей строительство земного рая, воплощение светлой мечты человечества.

Я мог бы ударить Вальку. Бесполезно — он моложе, сытее и сильнее меня. Мог бы написать заявление Сидоренко. И это бесполезно — начальник боится опера не меньше, чем я: ведь в этом и заключается политический смысл трехслойного пирога: внизу народ и его родная советская власть, выше — якобы руководящий рядовой партийный состав, на самом деле, давший сотни тысяч заключенных в лагеря, а совсем наверху — подмявшие под себя сподвижников Ленина действительные властители и их личная охрана — крепко спаянная система принуждения от Вальки до Хозяина, потому что тут одна ступень не может существовать без другой, они взаимозависимы.

Получается чудовищное искажение: честные советские люди, партийные и беспартийные вечно чего-то боятся и безвинно попадают в число врагов народа, а подонки вроде Вальки Романова даже в условиях лагеря не боятся ничего и никого, они — друзья народа.

Долго стоял на крыльце, подставляя пылающее лицо под ножевые удары ледяного ветра, потом вздохнул и сказал себе: «Это неразумно, а неразумное исторически недолговечно. Ленинская человечность неизбежно возьмет верх, а сталинское изуверство изживет себя и рухнет. В нашем тяжелом и жестоком времени заложена конечная победа добра…»

— Ну что ж, давайте продолжать, — сказал я Анне Михайловне, когда мы второй раз уселись вместе в углу и уперлись в скамейку руками так, чтобы края наших ладоней встретились: это было физически необходимо, только так мы чувствовали себя по настоящему вместе под взглядами стольких людей. Снова в жарком предбаннике шумели, пели, дрались и сквернословили — бессмысленная похабная ругань зловонным облаком висела над нами, а Анна Михайловна опустила голову, вжилась в воспоминания и начала: