Роджер Мэнвэлл - Генрих Гиммлер

Гиммлер распрощался и отбыл в Вустроу, где его с нетерпением ждал Шелленберг. Это была его последняя встреча с Гитлером.

*[144]

VIII

Самообман[145]

Гиммлер поднялся по витой лестнице с нижних этажей гитлеровского бункера и прошел по переходам и коридорам, покрытым тяжелыми плитами, призванными защитить фюрера в последние дни обороны Берлина. За пределами этих стен земля содрогалась от взрывов, медленно уничтожающих то, что еще оставалось от города.

Как всегда озабоченный Шелленберг тщетно пытался связаться с Гиммлером, который, покинув бункер, оказался запертым в Берлине беспрерывными налетами. Он добрался до Вустроу, где его ждал Шелленберг, лишь к середине ночи. После недолгих уговоров он согласился поехать в Гартцвальд, куда они прибыли между двумя и тремя часами утра 21 апреля.

Возле дома его встретил Керстен и попросил отне-стить к Мазуру дружелюбно и великодушно. Это был шанс восстановить честь Германии и показать миру, пока еще не поздно, что на смену репрессиям и жестокостям пришла, наконец, новая гуманная политика. Керстен знал, что наигранный гиммлеровский гуманизм не устоит против таких аргументов. Когда они вошли, Гиммлер заверил Керстена, что искренне желает договориться с евреями.

Впервые с момента прихода к власти Гиммлер встречался с евреем на равных. Он официально поприветствовал Мазура и сказал, что рад его приезду[146]. Затем они присели, и Гиммлер тут же начал длинную оправдательную речь об отношении режима к евреям, как к чужакам, о придуманной им эмиграционной политике, которая, как он сказал, «могла бы дать евреям большие преимущества», и о том, как эта политика саботировалась другими нациями, на которые она не распространялась.

Мазур был опытным дипломатом и хотел достичь вполне определенной цели. Он оставался очень спокойным и лишь время от времени вставлял замечания, возражая против очень уж крайних высказываний. И лишь когда Гиммлер заявил, что концентрационные лагеря были на самом деле учебными центрами, где работа, может быть, и была трудной, зато обхождение всегда было справедливым, Мазур до некоторой степени потерял терпение и упомянул преступления, которые в них свершались.

«Я считаю, что подобные инциденты были чисто случайными, — мягко возразил Гиммлер, — и, к тому же, виновные в этих нарушениях всегда наказывались».

Он с горечью посетовал на ложные заявления о немецкой жестокости, сделанные союзниками на основании того, что они увидели в Бельзене и Бухенвальде, которые он «передал им в полном соответствии с договоренностью». По этому поводу он сказал:

«Когда я отпустил 2700 евреев в Швейцарию, пресса развернула против меня кампанию, утверждая, что я сделал это лишь для того, чтобы обеспечить себе алиби. Но я не нуждаюсь ни в каком алиби! Я всегда делал лишь то, что считал справедливым, то, что было нужно моему народу. За это я отвечу. Ни в кого за последние десять лет не бросали столько грязи, как в меня. Но я никогда не обращал на это внимания. Даже в Германии любой может сказать обо мне все, что думает. За границей газеты развернули против меня кампанию, которая вовсе не способствует тому, чтобы я продолжил передачу лагерей»[147].

Мазур заявил, что все оставшиеся в Германии евреи должны быть немедленно отпущены и что эвакуация должна быть остановлена. Но как только он коснулся конкретных фактов и условий соглашения, Гиммлер заколебался и старался не брать на себя никаких обязательств. Мазур был вынужден выйти с Шелленбергом в другую комнату, чтобы обсудить подробности дальнейших действий; поскольку они встречались за день до этого, Шелленберг знал, чего хочет Мазур. Было проще достичь соглашения в отсутствие Гиммлера. Он уступил, лишь оказавшись наедине с Керстеном, который заставил его пообещать, что он исполнит данное еще месяц назад обещание об освобождении из Равенсбрюка тысячи еврейских женщин для эвакуации в Швецию под предлогом их польского происхождения. Гиммлер все еще боялся, что Гитлер может узнать о том, что он делает.

В конце разговора Гиммлер попытался оправдать все, что было сделано в Германии и в оккупированных странах. Преступность снизилась, сказал он; никто не голодал; у всех была работа. Лишь одному Гитлеру хватило решимости выступить против коммунистов; его поражение принесет в Европу хаос. Вот тогда американцы поймут свою ужасную ошибку. С помощью Шелленберга и Брандта, который тоже присутствовал при разговоре, Керстен добился всего, что мог в вопросе о количестве освобождаемых евреев, и договорился с Гиммлером о строгом контроле за исполнением ранее данных обещаний улучшить условия содержания евреев, все еще находящихся в заключении. Обеспокоенный и нерешительный, Гиммлер практически не вмешивался в разговор, ограничиваясь самыми общими фразами о ситуации и о своих гуманных поступках. Он устранился от любых обсуждений конкретных мер, которые вели от его имени Шелленберг и Брандт. Примерно в пять утра совещание прервалось и Керстен вывел Гиммлера наружу для приватной беседы.

И тут Гиммлер внезапно спросил: «Нет ли у вас выхода на генерала Эйзенхауэра или на западных союзников?»

Когда Керстен ответил, что нет, Гиммлер спросил, готов ли он отправиться послом к Эйзенхауэру и передать предложение о прекращении военных действий против Германии и об образовании единого фронта против России.

«Я готов признать победу западных союзников, — сказал он. — Пусть они только дадут мне время, отбросить русских. Если они дадут мне припасы, я еще смогу это сделать».

Гиммлер все еще представлял себя в образе главнокомандующего немецкой армией. Керстен сказал, что он должен обсудить с Бернадоттом мирные переговоры. Это было, скорее, в его компетенции. Затем, убедившись, что голландские города и дамба все еще целы, и что Гиммлер сделает все возможное, чтобы предотвратить дальнейшее кровопролитие в Скандинавии, Керстен, наконец, его отпустил. Одной лишь настойчивостью он добился от него всего, что мог, и теперь Шелленберг должен был доставить Гиммлера в Хохенлихен на встречу с Бернадоттом. Граф хотел поговорить с ним до отъезда на север, который планировался на утро.

Они вместе спустились к машине. Гиммлер протянул Керстену руку и поблагодарил его за все, что тот сделал. Он будто знал, что больше они не встретятся, и говорил очень официально:

«Благодарю вас от всего сердца, за все эти годы, в течение которых я имел честь пользоваться вашим медицинским искусством. Но сейчас я должен подумать о своей несчастной семье, — добавил он, попрощался и уехал с Шелленбергом[148].