Даниель Циммерман - Александр Дюма Великий. Книга 1

«Дженни: Что вы собираетесь сделать?

Ричард: Не знаю… но молитесь!»

Ричард закрывает дверь на двойной запор. Дженни устремляется к балкону, чтобы позвать на помощь. Он догоняет ее, распахивает балконную дверь. Крик. Он возвращается один, вот и все.

Не следует думать, что Александр потратил пятнадцать дней лишь на то, чтобы придумать, как убить бедную Дженни. Осенью 1831 года он уже работает «в литературном жанре, среднем между романом и драмой, в котором есть занимательность романа, сильное и непосредственное воздействие драмы, а диалог чередуется с повествованием; назывался этот литературный жанр: исторические сцены.

Используя уже имеющийся у меня опыт в драматургии, я принялся кроить, пересказывать и переводить в диалог исторические сцены, извлеченные из «Истории герцогов Бургундских» Проспера Брюжьера де Баранта». Первые две части будут напечатаны в декабре в «Revue des Deux Mondes», за ними, уже в следующем 1832 году, последуют еще восемь, а целиком «Изабелла Баварская» выйдет в 1836 году». Иногда и весьма неточно ее называют романом. Успех исторических сцен у публики приведет Александра к мысли «создать серию романов, охватывающих события от царствования Карла VII до наших дней», но осуществление замысла отложится на значительное время. На самом деле слишком часто обманчивая легкость, с которой Александр реализует себя в любом жанре, заставляет забывать о долгом периоде предварительного созревания замысла. Между «Майором из Страсбурга» и «Генрихом III» восемь лет исследований, проб и ошибок. Примерно такой же отрезок времени между «Современными новеллами» и «Детьми Мадонны». Еще больший срок — 11 лет — отделяет первый исторический роман «Акте» от его зародыша в «Бланш из Больё» через «Красную розу» и исторические сцены.

Это приятие медлительности, эта покорность писателя не могут однако рассматриваться в отрыве от грандиозной перспективы. «Мое первое желание всегда не имеет границ; мое первое устремление — всегда к невозможному. И только потому, что частично из гордости, частично из любви к искусству я упорствую в этом стремлении, мне удается достичь невозможного. Как? Попытаюсь вам объяснить, хотя и сам не очень понимаю: работая, как никто не работает, отсекая от жизни все детали, срезая верхушку». Правда и то, что, чем старше он становится, тем больше пишет — двенадцать-пятнадцать часов в сутки.

Но 20 октября 1831 года до этого еще не дошло. На премьере «Карла VII» зал переполнен, новая пьеса Александра — по-прежнему событие. Он привел в театр своего семилетнего сына: никогда не рано влить первую дозу яда от литературы. Бородатая, усатая и волосатая, молодая Франция присутствует в полном составе, одетая в униформу из кожаных шляп, рединготов с широкими отворотами, зеленых клеенчатых пальто, готовая как нельзя лучше оказать поддержку пьесе, но что же случилось с их главнокомандующим? Какой-то рецидив классицистской лихорадки, какое-то мурлыканье, скукота. К счастью, в четвертом акте Делафос — Карл VII несколько развеселил зал. Одетый в музейную кирасу, он должен был произнести свою тираду с поднятым забралом и опустить его в конце, перед уходом со сцены, как знак угрозы. Неудобство состояло в том, что, раз опустившись, забрало закрывалось герметически, и открыть его можно было лишь с помощью какой-нибудь отвертки, нажав на пружину. В тот вечер «в пылу декламации Делафос сделал жест столь яростный, что забрало упало само собой, не в силах справиться со своими эмоциями. Возможно также, что это была его манера аплодировать.

Как бы то ни было, Делафос был лишен возможности продолжать свой монолог: стихи, поначалу столь ясно звучащие, подкрепленные безупречной фразировкой, превратились в какое-то заунывное и неразборчивое мычание». Ситуацию спас конюший Карла VII, бросившись с кинжалом в руке к своему королю, он с ловкостью мастерового открыл забрало, и Делафос сумел закончить свою тираду. Вежливые аплодисменты, двенадцать представлений, нельзя сказать, чтобы полный провал, даже и поздравительные записки были: «Пьеса имела как раз столько второстепенных достоинств, чтобы никого от нее не отпугнуть».

Подавлено польское восстание. В Париже зловещий кретин Себастьяни выражает свой восторг по этому поводу перед Палатой депутатов: «Порядок правит в Варшаве», при помощи виселиц, тюрем, грабежа, ссылок в Сибирь. Александр навещает Распая, который все еще сидит в Сент-Пелажи вместе с Галуа и Бланки. Спрятав под апельсинами, он передает Распаю книги[116]. Входил ли Александр в Общество Друзей народа, из которого родилось Общество Прав человека и которым железной рукой управлял Распай? Он кое-что сказал об этом, когда вдвоем с Биксио должен был осуществить похищение депутатов: «У нас была клятва, наподобие клятвы франк-масонов или карбонариев, в силу которой мы обязаны были повиноваться приказам командиров, не рассуждая». В таком случае его имя должно было бы фигурировать в картотеке, захваченной полицией у Распая, и ему надлежало, по крайней мере, еще однажды прибегнуть к тайному покровительству Фердинанда. Однако мы полагаем более вероятным его неучастие в Обществе Друзей народа в качестве активного члена, он мог просто симпатизировать ему в стороне от республиканских заговоров, оставаясь верным своей дружбе к Кавеньяку, Гинару, Бастиду, Араго и Распаю.

Смена декораций. 21 ноября он присутствует в Опере на премьере «Роберт-Дьявол» Мейербера. У тенора Адольфа Нурри совершенно сорванный голос, поскольку чуть раньше он слишком часто певал Марсельезу, одетый в форму национального гвардейца, с трехцветным знаменем в руках, приняв революцию 1830 года «в высшей степени серьезно». В антракте Александр встречает Россини. Со времен «Вильгельма Теля», то есть с 1829 года тридцатисемилетний знаменитый композитор ничего не написал, исключительно из-за собственной лени, по мнению одних, уязвленный модой на Мейербера, по мнению других. Неуспех «Роберта-Дьявола», который легко можно было предсказать, но который, увы, ограничился единственным спектаклем, не улучшил ему настроения. Он объяснил Александру, что и ноты больше не напишет, разве что лучший друг заставит его это сделать под угрозой пистолета. В тот вечер Александр не был вооружен. И следующие тридцать семь лет своей жизни, вплоть до смерти, Россини ничего не сочинил, за исключением нескольких пьес, которые он не разрешал публиковать. Закончился «Роберт-Дьявол». Нурри с уже сорванным голосом ухитрился еще сорваться в люк в первой кулисе Оперы и разбить себе лицо. Александр торопится навестить его в гримерной, дабы убедиться, что тенор пострадал не настолько, чтобы не смог представить его Мейерберу. Но контакта не возникает. «Мейербер, безусловно, очень умен <…>, но только состояние себе он составил не при помощи репутации, более того, можно было бы сказать, что репутацией своей он почти обязан состоянию».