Даниель Циммерман - Александр Дюма Великий. Книга 1

Матушке Озере, удивленной тем, что двое молодых людей живут в разных комнатах, Александр процитировал остроту Альфонса Карра: «Когда у мужчины и женщины общая спальня, они перестают быть любовниками и становятся самцом и самкой». Кроме этой похвальной заботы не дать большой страсти соприкоснуться с повседневностью, Александр руководствуется и желанием сохранить спокойный ритм творчества. Из двух комнат он выбрал для себя ту, что выходила на поле, а не на море, которое слишком бы отвлекало его; у каждого свои причуды: иногда выбираешь и то, чего меньше всего хочешь. Во время первого своего отпуска на берегу моря, еще не оплаченного Гарелем, который обещал дать ему тысячу франков лишь в обмен на новую пьесу, Александр живет по расписанию мелкого литературного чиновника. Подъем с восходом солнца, работа до десяти. Завтрак. С одиннадцати до четырнадцати охота в общинных болотистых землях с разрешения мэра Трувиля Гетье. С четырнадцати до шестнадцати снова работа. Потом заплыв, не больше часа. Обед. С девятнадцати до двадцати одного часа — совмещение пищеварения и созерцания в прогулках по пляжу, и «возобновление работы до одиннадцати-двенадцати часов ночи». То есть примерно восьмичасовой трудовой день с возможностью сосредоточиться, поразмышлять, мысленно продолжить творческий процесс во время еды или занятий спортом. Никаких сколько-нибудь значительных происшествий, если не считать увязавшегося за ним однажды в море гигантского касатика, очевидно, самоубийцы, поскольку он дожидался у берега, пока Александр сбегает за карабином и пустит ему пулю в лоб. Светская жизнь сведена до минимума, до обмена любезностями с мадам де ля Гарен, дачницей, и с мсье де Боншоз, товарищем по охоте, что было бы еще приятней, если бы не приходилось различать их по именам.

Идеальные условия, чтобы сотворить если не новый шедевр, то, по крайней мере, достойную историческую драму в прозе. Для нее уже есть название: «Карл VII у своих вассалов» и в высшей степени оригинальная интрига: граф Савойский разводится с Беранжерой, которая не сумела дать ему ребенка. Та подстрекает влюбленного в нее раба, молодого араба Якуба, убить графа. Сама она принимает яд. Якуб возвращается в свою пустыню. Сверх того, в случае актерской потребности можно написать еще две небольшие роли — Карла VII и Аньес Сорель. Александр признает и называет использованные источники: «Каштаны из огня» Мюссе, «Андромаха» Расина, сцена из «Сида», кстати, позаимствованная Корнелем у Гильема де Кастро, «Гёц фон Берлихинген» Гёте, кое-что из «Квентина Дорварда» и «Ричарда Львиное сердце» Вальтера Скотта и, наконец, «гвоздя, на котором держится моя картинка», — страницы из «Хроники короля Карла VII» Алена Шартье. А почему бы и нет?! Самых больших писателей нередко вдохновлял опыт их предшественников, и Александр спокойно ссылался на фразу златоуста Мольера: «Беру свое добро там, где нахожу!» Что делает еще более трогательным его собственное наивное признание: «Как произведение компилятивное и подражательное, «Карл VII» — мой самый большой грех».

Отпустить грех было бы проще, если бы он не счел необходимым забыть, что чуть раньше ему удалось вдребезги разнести правило о трех единствах, и если бы он не упорствовал в своем намерении написать пьесу в стихах — причуда, сравнимая лишь с заблуждением Вольтера, возомнившего себя трагическим поэтом. Как бы то ни было, он «с трудом», но неуклонно продвигался вперед в ритме, скажем, ста ежедневных строк. 24 июля, в день его двадцатидевятилетия, у матушки Озере появился новый дачник — Бёден, банкир и в то же время писатель: все случалось в XIX веке. Для театра Бёден писал в соавторстве с Губо под общим псевдонимом Дино. Губо был директором института Сен-Виктор, будущего коллежа Шапталь. В числе его воспитанников — Эрнест Фейдо, Эдмон де Гонкур, Максим дю Кан и младший Дюма. Нередко к Губо и Бёдену присоединялся третий соавтор. Так, в 1827 году они вместе с Виктором Дюканжем сочинили «Тридцать лет, или жизнь игрока», пьесу, имевшую огромный успех и открывшую публике Фредерика Леметра и Мари Дорваль. В данный момент двуглавый Дино сломался на «Ричарде Дарлингтоне» по «Кэнонгейтским хроникам» неистощимого Вальтера Скотта, и Александр, возможно, не прочь был поучаствовать в ремонте. При условии сохранения своего инкогнито он согласился на сотрудничество после окончания работы над «Карлом VII». «10 августа я написал последние четыре стиха:

Вы, рожденные на земле,Носите, как собаки, наследственную цепь,Войте перед разверзнутой гробницей…Якоб же свободен и возвращается в пустыню!

Закончив труд, я перечитал его. Как я уже сказал, то было скорее подражание, чем оригинальная драма; но в стиле наблюдался значительный прогресс по сравнению с «Христиной», воистину вера и горы передвигает.

В середине августа Александр и Белль покидают их недорогую норку. В дилижансе по дороге в Руан их спутником оказывается некий критик из «Journal des Debats», радостно сообщивший о провале «Марион Делорм». Во-первых, актеры плохо играли. Александр так и подскочил: как, Бокаж и Дорваль плохо играли? Во-вторых, текст явно слабоват, право, после «Эрнани» Гюго сильно сдал как поэт. Александр с ходу во всеуслышание читает наизусть сцену из первого акта «Марион», заметим, что вовсе не из «Карла VII». Критика это вовсе не обескураживает, и он добавляет, что интрига украдена из «Сен-Мара» де Виньи, а персонаж Дидье — копия Антони. Александр восстанавливает последовательность фактов и приходит к выводу, что точнее было бы сказать об Антони, что он — копия Дидье, ибо «Марион» была написана за год до его собственной пьесы. Удивление критика:

— Вот так глупость!

— Какая же?

— А что вы защищаете Виктора Гюго.

— Почему бы и нет? Я его люблю, он меня восхищает.

— Как коллегу! — сказал критик с выражением глубокой жалости и пожал плечами.

Александр не остановится и публично в «La Revue des Deux Mondes», засвидетельствует свою признательность должника[114]. Гюго же, напротив, завидуя триумфу «Антони», уязвленный тем, что Александр превзошел его в успехе, не всегда будет проявлять такое же благородство в отношении своего друга, но не будем опережать события. 20 августа Александр присутствует на представлении «Марион Делорм». Перед спектаклем он идет подбодрить актеров, Бокаж и Дорваль обещают ради него превзойти самих себя. Во время антрактов он пытается заразить своим энтузиазмом зрителей. Антуан Фонтане отмечает в своем «Интимном дневнике»[115], что видел в этот вечер «большого Дюма, как всегда, безумного, как всегда, добрейшего, говорящего и кричащего на весь зал», но тщетно. Он опечален неуспехом Гюго и подавлен его поэтическим талантом: «Ах, если бы я писал такие же стихи, умея при этом сделать пьесу так, как я умею ее сделать!..» Можно вместе с ним помечтать о некоем драматурге по имени Александр Гюго, но без всякой уверенности, что он мог бы сравниться с Шекспиром, который писал также и в прозе. В 1831 году, что бы по этому поводу не думал мирок, который во все времена формировал общественное мнение, театр в стихах стал уже принадлежностью музея, и Александр уже представил тому доказательство от противного своими пьесами «Генрих III» и «Антони». И ни «Рюи Блаз», семь лет спустя так восхитивший некоторых профессоров, неутомимых книжных червей, отвративших от литературы не одно поколение лицеистов, ни пригоженький «Сирано де Бержерак» запоздалого, в конце века, романтика Ростана не опровергнут этого суждения.