Петр Чайковский - Ада Григорьевна Айнбиндер
«Первое впечатление от местности было приятное: дом стоит на возвышении, на берегу реки, в красивом местоположении и имеет сзади обширный парк. Но зато дом в первую минуту привел меня в некоторое отчаяние. Я привык жить если и не всегда в роскошных помещениях, но, во всяком случае, в чистых, приличных. В здешнем же доме я нашел только претензию на роскошь, пестроту, безвкусие, грязь и непомерную запущенность. Конечно, следовало сначала посмотреть и не полагаться на рекомендации… К тому же, дом огромный, холодный, неуютный. Кое-как мы с Алексеем устроились в трех комнатках. Теперь уж начинаю привыкать и мириться с этой обстановкой. Но зато, что за наслаждение, что за чудный отдых доставляет мне это одиночество, эта тишина и свобода!!! Какое счастие быть у себя! Какое блаженство знать, что никто не придет, не помешает ни занятиям, ни чтению, ни прогулкам!.. Я понял теперь раз навсегда, что мечта моя поселиться на весь остальной век в русской деревне не есть мимолетный каприз, – а настоящая потребность моей натуры. <…> Погода стоит изумительно чудная. Днем, несмотря на морозный воздух, почти весеннее солнце заставляет снег таять, а ночи лунные, и я не могу Вам передать, до чего этот русский зимний пейзаж для меня пленителен!!»[615]
Помимо Алексея Софронова в доме был повар, а также приходила прачка.
Почувствовав себя дома, Чайковский стал целенаправленно покупать вещи, собирать книги и ноты, заимел подписки на ряд журналов как российских, так и европейских. Сам факт владения собственной библиотекой был для Чайковского непременным атрибутом, связанным для него с понятиями семьи и дома, которых он большую часть жизни был лишен.
Модест Ильич вспоминал: «При наивности институтки во всех практических вопросах существования Петр Ильич, конечно, не мог лично заведовать устройством своего маленького хозяйства и поручил это своему слуге Софронову. Сам он впутывался в дело, только приобретая или совершенно излишние вещи (так он купил пару лошадей, от которых вскоре не знал, как отделаться, старинные английские часы, оказавшиеся негодными), или книги и ноты для своей библиотечки. До этого последние были собственностью primi occupantis, теперь же он стал удивлять избалованных его уступчивостью близких лиц заявлением своих прав на обладание книг, требовал возврата похищенного, отдавал в переплет. Как дитя, долго совершавшее воображаемые экскурсии на картонных лошадках, не помнит себя от счастия, когда его посадят на “всамделишную”, так Петр Ильич радовался каждому новому приобретению для своего “всамделишного” дома, с ребяческим довольством кичился, что у него “свой повар”, “своя прачка”, “свое серебро”, “свои скатерти”, “своя собака” (Волчек-дворняжка) и, поколику все это было “своим”, расхваливал, считая исключительно прекрасным. Кроме портретов и образов, все остальное движимое имущество его, зачалось с этой поры»[616].
Начался новый этап жизни композитора. Практически все время Чайковский проводил в Майданове, лишь по надобности отлучаясь в Москву и Петербург. В феврале Чайковский был избран одним из директоров Московского отделения РМО, и его краткосрочные поездки часто были связаны с этой почетной должностью.
С первых дней пребывания в Майданове Петр Ильич начал работать, причем с небывалым увлечением и горячностью – серьезно переработал свою оперу «Кузнец Вакула», переименовав ее в новой редакции в «Черевички».
В мае Петр Ильич совершил поездку в Смоленск на открытие памятника Михаилу Ивановичу Глинке, который был родом из села Новоспасского Смоленской губернии. На торжества, которые должны были продлиться несколько дней, съехался весь музыкальный свет Москвы и Петербурга. Чайковский «удрал» сразу после открытия памятника:
«В Смоленске я пробыл всего одни сутки. Убоявшись огромного стечения знакомых людей, не дававших мне ни одной минуты свободы и спокойствия, я бежал оттуда в самый день открытия памятника, и теперь, узнавши, что и в Смоленске дала себя чувствовать борьба различных музыкальных партий (из коих я не принадлежу ни к одной[617]), очень радуюсь, что не был свидетелем комически мелочных эпизодов этой борьбы, разразившихся на cмоленском банкете»[618].
Чайковский же приехал из Смоленска в Москву, где хлопотал об избрании его бывшего ученика Сергея Ивановича Танеева директором Московской консерватории, после чего возвратился в Майданово к сочинению.
Композитора полностью захватила новая симфония, эскизы которой он начал делать еще в апреле. Сюжет «Манфреда» по одноименной философско-драматической поэме-трагедии Джорджа Байрона был предложен Милием Балакиревым еще в 1882 году. В 1884 году он прислал Чайковскому программу, написанную Владимиром Стасовым. Петр Ильич перечел Байрона, и сюжет о герое, который «блуждает в Альпийских горах. Томимый роковыми вопросами бытия, терзаемый жгучей тоской безнадежности и памятью о преступном прошлом, он испытывает жестокие душевные муки», не мог его не заинтересовать. Все лето композитор, практически не прерываясь, работал над произведением.
В июле Петр Ильич стал свидетелем страшного бедствия, случившегося в Клину. Огонь уничтожил больше половины города, включая торговые ряды. Композитор в это время находился в Майданове и не смог остаться безучастным – он вместе с братом Модестом принимал участие в тушении пожара. В письме Надежде фон Мекк композитор писал: «Мы до сих пор не можем опомниться от ужасов Клинского пожара, которого были свидетелями. Я даже по мере сил участвовал в спасении имущества погорельцев»[619].
Петр Ильич совсем не преувеличивал – его поступок поразил местных жителей, которые были бесконечно тронуты его помощью и участием. Свидетельница тех событий Татьяна Шорина вспоминала: «11 июля 1885 г. в Клину случился громадный пожар, уничтоживший до половины города. Купеческая (ныне Ленинская) и Зарецкая часть (ул. Чайковского и др[угие].) сплошь выгорели. Куда ни повернись, везде была масса огня. Многие лишились крова. Мне было тогда 13 лет. Петр Ильич в это время жил в Майданове. Он предоставил свою квартиру-дачу погорельцам, кормил, поил их, а себя стеснил до невозможности. Весь город удивился такому поступку Чайковского»[620].
Работа над «Манфредом» продвигалась интенсивно, но отнимала очень много сил. Петр Ильич рассказал о своем состоянии Надежде Филаретовне:
«Пишу Вам в 3 часа дня в такой темноте, как будто 9 часов вечера. Вот уже несколько дней, что весь горизонт окутан какой-то дымчатой мглой, происходящей, как говорят, от лесных пожаров или горения торфяных болот. Мгла эта с каждым днем делается гуще, и я начинаю бояться, что мы все задохнемся в ней. На душу это действует угнетающим образом. Вообще расположение духа моего все это время мрачное. Я работаю над очень трудной, сложной симфонической вещью (на сюжет “Манфреда” Байрона), имеющей притом столь трагический характер, что и я обратился временно в какого-то Манфреда. Притом же, как водится, я надсаживаю грудь от торопливости в труде. Хочется безмерно привести его скорей к концу,
