Безголовое дитё - Светлана Георгиевна Семёнова
— В этом гроте несколько раз навещал декабристов сам Александр Сергеевич Пушкин.
После грота нас повели по узкой тропинке к густо заросшему кустами и деревьями беленькому домику. Это был дом-музей композитора Чайковского. В домик нас не пустили, там был ремонт. Просто постояли немного у крыльца. А Чумаченко, дирижёр оркестра, басом пропел начало Первого концерта Чайковского, дирижируя себе широкими взмахами рук. Я-то, конечно, не знала, что это Первый концерт Чайковского. Просто, когда он опустил руки, мама воскликнула:
— Первый концерт Чайковского для фортепиано с оркестром!
— Молодец, Дыдка! — сказал Чумаченко и ласково взглянул на маму.
«Что ещё за Дыдка? И зачем он поехал на эти гастроли? Он же должен сидеть в яме и дирижировать. А тут в клубе ямы нет. Сидит за кулисами на табуретке и играет на своём трофейном аккордеоне. Лучше пригласили бы Константина. У него тоже есть аккордеон в наволочке» — рассуждала я тогда, не понимая, что тащить оркестр по деревням театру не выгодно. И брать кого-то со стороны тоже не выгодно.
В гостинице пришлось спать на одной кровати с мамой. После спектакля мама уложила меня в постель, а сама куда-то исчезла «на минуточку». Я никак не могла уснуть. Ждала, когда кончится эта «минуточка». Крутилась, вертелась, вскакивала, прислушиваясь, не идёт ли мама. Рядом на четырёх кроватях давно сопели молодые артистки. В окно заглядывала совершенно круглая луна. Мне показалось, луна что-то знает про маму и таинственно улыбается мне. Уставившись на луну, я незаметно уснула.
Спала я крепко, не просыпаясь ночью. Разбудило меня слепящее сквозь веки солнышко, внезапно оказавшееся на месте улыбающейся луны. Рядом посапывала мама.
После завтрака все артисты из столовой весёлой гурьбой стали спускаться по крутой тропинке к речке. Речка называется Тясмин. Посреди этой речки стоит скала, на которой любил отдыхать в одиночестве сам Александр Сергеевич Пушкин.
Дирижёр Чумаченко крепко держал маму за руку, помогая ей спускаться. Они всё время хохотали. Он опять называл её Дыдкой. Я шла сзади и страшно злилась, потому что мама совсем не обращала на меня внимания. В голове у меня зрели коварные мысли. «Вот сейчас спустимся, я возьму, кинусь в речку и утону на самое дно. Будет знать, как не беспокоиться за дитё. Я же маленькая, мне тоже трудно спускаться. Вот и пусть потом пошукают меня на дне. Дыдка, Дыдка! И никакая она ему не Дыдка. Она Лида».
Когда мы, наконец, преодолели крутую тропинку, я остолбенела. Каменный берег пластами уходил в глубину чистой, прозрачной речки. И никакого тебе песочка.
Артисты с весёлыми возгласами раздевались. Кто-то из парней, разбежавшись по гладкому камню, бултыхнулся в речку, забрызгав дивчат. Они отряхивались и весело вскрикивали. Мама и дирижёр присели рядышком на тёплый камень. Я смотрела на них и нервичала, крутя запястьями рук. Вдруг мама встала, потянулась и резко сбросила с себя платье. Побежала наискосок по берегу и, оттолкнувшись от камня, красиво и почти без брызг нырнула в воду. Сидящие на берегу артисты зааплодировали.
— Вот это да! Здорово, Лида! Класс! — раздались восхищённые возгласы.
А мама, не оглядываясь, широкими взмахами рук плыла в направлении скалы, торчащей посреди речки. Рождённая у моря, она была прекрасной пловчихой.
Дирижёр медленно встал и, не отрывая взгляда от мамы, стал снимать туфли, брюки, рубашку. Потом отошёл подальше от берега, разбежался, у самого края камня оттолкнулся и, кувыркнувшись в воздухе, нырнул в воду. Все замерли, ожидая, когда он вынырнет. Дирижёр не выныривал. Я обрадовалась в надежде, что он утонул. Но не тут-то было! Через минуту дирижёр, как ни в чём ни бывало, вынырнул почти у самой скалы, на которой уже стояла мама и громко хохотала. Артисты опять аплодировали и громко восхищались. А я стояла на берегу, как вкопанная. По моим щекам катились крупные слёзы. Я не сводила глаз со счастливой мамы и ненавистного дирижёра. По моему я ещё ни разу в жизни никого так не ненавидела!
А все артисты уже разделись, и с визгом входили в воду, с удовольствием плавали. Дивчата у самого берега, а хлопцы фыркали подальше. К скале никто не плыл. Говорили, что тут очень глубоко и большое течение — очень опасно, может снести.
«Почему же их не снесло? — думала я, — Почему она меня бросила и совсем забыла? А я тоже умею плавать. Я тоже хочу, чтоб мне хлопали. Всё! Счас отойду от всех, найду место, чтоб никто не видел, залезу в воду и назло утону».
Я медленно пошла вдоль берега, отыскивая удобное место, чтоб утонуть. Камни кончились. Наверно метров через сто, среди прибрежных кустов обнажился малюсенький песочный пляжик. Посмотрев по сторонам, я поняла, что меня никто не видит, потому что и я никого не видела. Сняла платье и повесила на куст, разулась и поставила сандалики под кустом.
«Когда найдут, пусть узнают, где я утонула. Но будет уже поздно. Я буду неживая лежать на дне. Вот тогда запереживают, заплачут, пожалеют, что бросили дитё на призвол судьбы. А я буду лежать на дне, отдавать богу душу и радоваться, что мама горько плачет и начинает ненавидеть поганого дирижёра. Потому что я утонула из-за него».
Всхлипнув последний раз в жизни, я подошла к воде, присела на корточки и увидела стайку маленьких рыбёшек, шмыгнувших в глубину.
— А ну, брысь отседа! Там сразу глыбоко! Утопнешь! Тай рак за жопу схватить! — услышала я за спиной сиплый шёпот.
Я в испуге отпрянула от воды и оглянулась на шёпот. У куста стоял белобрысый веснущатый мальчишка с удочкой в одной руке, в другой на расстоянии от себя держал сетку, в которой шевелили клешнями огромные раки. Длинные мокрые трусы прилипли к коленям. Мальчишка дрожал, губы посинели, но держался он воинственно.
— Брысь! Усю рыбу мине распугаешь! — он делово уложил своё хозяйство на песок и нырнул обратно в кусты.
Я уставилась на сетку с раками. Раки шевелились, шурша клешнями. Точь в точь
