Мария Грей - Мой отец генерал Деникин

Я спросил:

— Это приказ или совет?

— Нет, какой же приказ, просто совет.

— Я до конца войны никуда из Мимизана не уеду.

На этом мой контакт с немцами кончился. Добавлю, что когда «фюрер» Жеребков объявил обязательную регистрацию русских, мы с женой не зарегистрировались у него».

Этот непрошеный визит, постоянная неврастения матери, больные почки отца — все это заставило моих родителей написать завещание. 29 сентября 1942 года они оформили завещание у господина Ривьера, нотариуса Эскурса. Своей дочери они могли завещать только архивы и документы.

1 ноября, выставленные за дверь хозяином, родители переехали в соседнюю лачугу. Мой отец писал 12 ноября 1942 года: «Темная, холодная, грязная, с убогой и недостаточной мебелью и т. д., и т. д. А кроме того, хозяева — прохвосты. Еще никогда нам не приходилось жить в такой обстановке.

На будущий неделе собираемся оба в Бордо к докторам, так как наш доктор Дюртени нашел у меня дефект, требующий осмотра специалистом».

26 ноября 1942 года.

«Решил по ряду обстоятельств «резаться» в Бордо. Клиника — одна из лучших; хирург — известный специалист. Поступаю в клинику 1-го, во вторник. Дня два или три будут подготавливать к операции. И потому Твой приезд желателен 4-го или 3-го; лучше 3-го. Надеюсь, все сойдет благополучно и тогда Тебе придется пробыть в Бордо дней 5–6 после операции, пока я несколько не оправлюсь».

3 декабря я спала на диване, который «в лучшей клинике Бордо» был поставлен для меня в палате моего отца. С первой же ночи меня принялись терзать вши. 5 декабря отцу сделали операцию простаты. Он терпеливо, как старый солдат, перенес местную анестезию — укол в позвоночник. После того как его перевезли в палату, признался мне: «Укол оказался очень болезненным, потом, однако, я уже ничего не чувствовал, но видеть над собой «зеркало» хирургической лампы и то, как меня разделывали, оказалось тягостнее, чем я это мог предположить…»

Операция длилась три часа. В следующие несколько дней отец испытывал боль, затем все пришло в норму, и 12 декабря я вернулась в Париж к сыну. 13 декабря пришла телеграмма, что отец умирает, а 14 декабря — что ему лучше. Он тяжело перенес операцию и вернулся в Мимизан только в начале января 1943 года.

Мои родители нашли наконец 5 июля приличный дом в центре города. Квартира — две комнаты и кухня. 15 июля — трехлетняя годовщина моего замужества (по новым законам я могла теперь требовать развода) — я вернулась к своей матери и погрузилась в будни мимизанского существования. Мой отец колол дрова, качал воду, топил печь на кухне. Я ездила на велосипеде за яйцами, мукой, картошкой, салом, стирала и мыла посуду. В те редкие дни, когда мать могла присматривать за сыном, мы с отцом, вооружившись удочками и запасаясь червями, брали напрокат лодку и отправлялись удить рыбу на озеро Орелан. На несколько часов между нами, как прежде, устанавливалось полное согласие. Я думаю, что в эти часы мы были почти счастливы. Окуни и лини шли на обед. Кот Вася лакомился лещами. Вечером, после того как засыпал сын, мы сквозь треск глушения пытались поймать Лондон. Мать продолжала вести дневник.

17 августа 1943 года.

«Летний зной изнурил нас настолько, что потребовалось взятие Мессины для того, чтобы меня разбудить…» 20 августа 1943 года.

«Издохли два кролика сестры Марии. Смоловары находят в лесу мертвых или умирающих белок. Черчилль и Рузвельт проводят конференцию в Канаде. Надеюсь, там не так жарко…»

23 августа 1943 года.

«Иваныч уже восемь дней в Даксе. Он страдает ревматизмом, и доктор Шевальро рекомендует грязевые ванны. Мы собрали последние деньги и сняли за приемлемую цену приличное жилище».

4 сентября 1943 года.

«Союзники совершили воздушный налет на Париж и Берлин. Если делать выводы из того, что передает Лондон, то высадка в Италии только «отвлекающий маневр», а настоящая операция должна происходить в другом месте. Но где?»

6 октября 1943 года.

«Мы ожидали всего, но только не того, что случилось сегодня. Мимизан оккупирован… русскими. Сколько раз я и Иваныч задавали себе вопрос: при каких обстоятельствах мы встретим наших соотечественников оттуда? Но никогда не могли предположить, что это будет в октябре 1943 года, в Мимизане, в Ландах!»

Утром, выходя за молоком для сына, я встретила солдат нового гарнизона, прибывших поздно накануне, которые разговаривали между собой на моем родном языке.

Отец будет объяснять это в 1946 году следующим образом: «Чтобы пополнить свои людские резервы, германское правительство решило использовать русских военнопленных, объединив их в специальные воинские подразделения. На этот рискованный эксперимент оно могло решиться, только учитывая нелюбовь русского народа к своему правительству, порочная политика которого привела к атрофированию национального сознания. За исключением русских военнопленных, военнопленные всех стран могли рассчитывать на помощь своего правительства и Красного Креста. Пленные же русские солдаты были брошены на произвол судьбы: их считали предателями и дезертирами. Поэтому, когда германское командование предложило голодным, униженным, лишенным всякой надежды и поддержки людям приличное жалование и денежное содержание, многие из них решили надеть немецкие серо-зеленые мундиры.

Пусть бросят в них камень те, кто может…»

Когда батальон «добровольцев» прибыл в Мимизан, их удивление было столь же большим, как и наше. Их посадили в вагоны где-то в Западной Германии и выгрузили здесь. Русских военнопленных лишили права выходить на остановках, и они не знали, в какой стране находятся. Возраст солдат и офицеров колебался от 16 до 60 лет. Они были уроженцами самых разных областей и республик, происходили из самых разных социальных слоев — от колхозников до преподавателей университетов. Некоторые были членами партии, другие беспартийными. Опыт жизни советских граждан, а затем жизнь в плену научили их искусству камуфляжа: члены партии перед тем как сдаться уничтожали свои партийные билеты. Многие офицеры, боясь, что с командирами будут обращаться хуже, сорвали знаки отличия. Другие, подчиняясь противоположной логике, присваивали себе звания, которых они не имели. Зная, что в СССР семьи сдавшихся в плен преследуются, так как военнопленные считаются предателями, многие на допросах называли другие фамилии и другие адреса.

Они заполнили наш дом. Приходили группами, парами, поодиночке. Мы говорили обо всем: о жизни там, о Красной армии, о войне, об их судьбе. Каждого из них интересовал главный вопрос: «Считаете ли вы, что когда-нибудь мы сможем вернуться в Россию?» Они больше не верили в победу великого рейха, не скрывали своих германофобских настроений. Смотрели на карту, висевшую на стене, где я булавками ежедневно отмечала неумолимое продвижение Красной армии вперед. Я чувствовала, что они гордятся ее подвигами и одновременно испытывают тревогу за свою судьбу. Мое сердце обливалось кровью, когда я смотрела на этих попавших в ловушку судьбы русских людей. Они искали у меня утешения, надежды. Я не могла им обещать никакого снисхождения со стороны советских властей, но уверяла их в том, что они могут доверять союзникам, которым мечтали сдаться при первой же возможности. Позднее я действительно узнала, что большая часть русских соединений сдавалась тотчас же, как только они замечали американцев или англичан.